В городе всегда, до тошноты не хватало неба. В нём было всё, что захочешь. И, кажется, не было ничего. Ничто не держало там. Когда все обязательства теперь вдруг отпали – как всегда тайно и стыдно мечталось – город стал ненужным и ещё более чужим, почти что жалким – ненужным, неоправданным.

Что бы ни случилось – делай что-нибудь привычное, обыденное. Это будет раздражать, но когда-нибудь спасёт твой рассудок. Таким, например, может быть обязательная программа по позволению кофе сбежать из турки, образовав ещё одно свежее коричневое пятно на старом. И его шипение на потухшей горелке обязательно вернёт каплю сознания. И его крупицы, проскальзывающие сквозь зубы, застревающие на языке. Самые первые глотки именно такие. И когда за окном с прошлого вечера льёт дождь, надо непременно достать спрятанные камни – единственные ценные вещи из всего, что она взяла с собой перед тем, как уйти насовсем. Один из них – когда-то уже утраченный и чудом вернувшийся, найденный в выстиранной наволочке, когда она была далеко-далеко от дома. Снова была там. Это известие сквозь трубку телефона обрушилось и стало очередным знаком, которому она тут же приписала с десяток смыслов. Потом он часто болтался на верёвке на шее. Пока в какой-то из дней она не оставила его. На полке или в кармане рюкзака – память подводит в деталях. Но теперь он с ней. Нечто известняковое, похожее на кошачью кость, как сказал её друг, мастеривший из него подвеску. Ничего такого, простой серый камень, подобранный в плотном тумане где-то на скале. Тогда ещё было невозможно представить всей его важности. Всё занимает свои места не сразу, это складывается из преднамеренно-случайных выпадов ирреальности в реальность. Как скарабей или человеческая голова сфинкса и многомиллионные их копии. Как размноженный образ Богоматери. Как кусок известняка на шее. Всё это равно – если даёт спасение.

Она подносила их к глазам по одному, словно прислушиваясь к каменному шёпоту, касалась ими лица. Среди них только два были важными, пронзительно кричащими, будто готовыми встать вместо какого-то органа внутрь её тела и обрасти её мясом, оплестись капиллярной сеткой. Она подносила их к щеке, и тёрлась, словно кошка, выпрашивающая ласку. Как хорошо быть одной в доме. Можно делать всё это без оглядки. Ведь даже слишком долго смотреть на камень, если он не в музее за стеклом или не в ювелирном магазине, – это странно, это обязательно спровоцирует испуганный взгляд и подозрения в помешательстве. А ей этого уже хватило несколькими годами ранее. Сейчас очередной приступ игры в нормальность был пресечён. Она позволила себе.

И, усмехнувшись от своих собственных мыслей, потом разомкнула губы в улыбке, чувствуя, как камень впитывает тепло её тела и нагревается. И становится практически неощутим вопреки своему весу и неровной форме. Она знала – надо непременно сжать его посильнее, чтобы снова ощутить эти контуры. Эту острость.

Какая упоительная игра со временем.

Ещё один день. С кофе и камнями, да ещё этим грохотом дождя за окном – вся жизнь этого мира.

Не забывать.

Не забывать.

Не забыть.

Она поднесла камень к губам, коснулась его, увидела всё то, что окружало его, её, их – тот плотный туман, в котором она поднялась наверх, совсем одна. И как не сразу решилась взять его, влажный сверху – от туманной мороси – и сухой с другой стороны. И как, словно вор, закинула его на самое дно рюкзака.

Теперь, к вечеру – выйти на улицу, обмакнуть себя в эту стихающую моросящую взвесь, томную, словно уставшая проститутка, пройти сквозь неё до какой-нибудь дыры, залезть внутрь – будто бы движешься, а не сидишь тут, на месте, вновь ожидая какого-то там самостоятельно провозглашённого часа, дня. Ведь он обязательно наступит. И кофе снова прокатилось внутрь, словно холодный шар. Её главное постоянство – обязательно остывший. Только больше не корчишься. Симптоматика менее выражена. А это значит, можно сказать, что пациент здоров. И ключи от чужого автомобиля очень кстати лежат в кармане. Он явно больше подойдёт для задуманного, чем её собственный старенький седан.