Мне ничего не оставалось как пригласить ее на микроскопическую кухоньку, где двое уже казались толпой.

– Хороший кофе в шкафчике у окна, – подсказала моя предшественница. – Тот, что на столе, – специально для гостей.

Мой муж еще и скряга?

Вот сюрприз: прикидывался-то приличным человеком, а сам на булавках, то есть зернах, экономит!

С молчаливым неодобрением я потянулась к шкафчику у окна. Широкие рукава атласного кимоно цеплялись за многочисленные фарфоровые статуэтки и завядшие букеты. Посреди крохотной кухни стояло ведро, наполненное цветами, – на этой неделе в театре случилась премьера. Алеша играл дядю Ваню и был так хорош, что цитаты из Чехова мигом вошли в моду в немногочисленных чатах заядлых театралов. Я состояла в каждом из этих чатов, муж рьяно одобрял, когда женщины им восхищались. Средь моих обязанностей числились пылкие хвалебные комментарии и сердечки под каждым фото.

– Что он сказал про меня? – вдруг требовательно и нервно спросила бледная Лиза.

Я стояла к ней спиной, пристально наблюдая за кофе в турке.

Это настоящее проклятие: стоило не то что отвернуться, а просто моргнуть, как он немедленно извергался, как взбесившийся вулкан, и бурные и горячие темные потоки заливали плиту. Кофейное бедствие могло коснуться даже стен и полов – по части заляпывания всего вокруг у меня был превеликий талант.

Ударить в грязь (вернее, в кофейную лужу) лицом при бледной Лизе не хотелось особенно, и я не сразу сообразила, что она меня о чем-то спрашивает.

Что Алеша сказал про нее?

Всего лишь «понятия не имею, зачем я на этой женщине женился. Она мне даже никогда не нравилась». Это было необычно, ведь Алеша охотно очаровывался. Он любил любовь, эти волнение и трепет, придававшие его глазам особый блеск, о котором так восторженно писали потом поклонницы.

– Алеша высоко ценит твои выдающиеся достоинства, – ответила я убежденно.

Женщина, женившая на себе мужчину, которому даже не нравилась, безусловно, способна на многое.

– Да при чем тут этот болван! – воскликнула Лиза. – Я говорю об Антоне!

Я так удивилась, что повернулась к ней, – она казалась сердитой и смущенной одновременно.

С таким лицом не говорят о… как это? О деверях.

С таким лицом выпытывают интимные подробности о жизни бывших.

С таким лицом могла бы говорить об Антоне я – ведь это мне предстоит с ним грехопасть.

У Лизы не было ни одной очевидной причины делать такое лицо.

А неочевидные подсказывали, что мне довелось стать частью той еще семейки. Извращенцы!

И в эту минуту зашипело сбитое кофейной лавой пламя в конфорке.

Ну конечно!

Разве могло быть по-другому?

Кофе проклевывался, рос и созревал исключительно для того, чтобы однажды вырваться на свободу из узкого горлышка турки и понестись вскачь, свободным и неукротимым.

– Ах, какая неприятность! – воскликнула я в сердцах.

Бабушка пребольно била меня по губам за любое мало-мальски серьезное ругательство, и порой я выражалась странно для посторонних.

Лиза даже не пошевелилась.

По какой-то причине у нее отсутствовал безусловный инстинкт каждой женщины, который подбрасывал нас на месте в поисках тряпки каждый раз, когда где-то что-то проливалось или крошилось.

Она продолжала сидеть на месте, втиснутая в узкое пространство между холодильником и столом, и сверлила меня взглядом.

– Ну так что? – поторопила она.

– Что «что»? – переспросила я, раздраженно протирая плиту. – Почему вообще Антон должен был мне что-то сказать? Я его даже не знаю.

– Вы разговаривали вчера в кустах за загсом.

А ты, моль настырная, значит, подглядывала?

– Я бы не назвала это разговором. Так, несколько фраз ни о чем. При чем тут ты?