Младенец все еще плакал.

«Твой. Александр. Мертв».

– Нет, – четко произнесла я, потому что было очевидно – леди Маргарет не знает, кто я. Она говорила о каком-то другом Александре. Или же она сошла с ума. Сначала она сказала, что плачущий младенец – моя дочь, потом – что Александр…

«…фонтан блестящей в факельном свете черной жидкости, хлынувший, брызнувший из его горла…

Нет. Я ничего не помню».

– Нет, – снова произнесла я. – Только не мой Александр. Мой Александр, он… он…

Мой голос вдруг задрожал так, что я не смогла договорить. Все мое тело затряслось. Я зажмурила глаза так крепко, как только смогла. Кошмарный сон возвращался, но я не хотела видеть его вновь.

– Александр Гордон из Глентлити, – проговорила леди Маргарет Эрскин, – лежит сейчас перед алтарем в главном нефе[28] аббатства Холируд, с горлом, рассеченным до самого хребта. – Она склонилась ниже; глаза ее горели. Ее жаркое дыхание пахло пятнистым аронником, перезрелым, перестойным. – Твой Александр мертв.

«Твой Александр мертв».

Я знала – это правда.

Младенец плакал, мое тело болело, и я поняла – она права. Это был мой ребенок. Дочь. Но мне было все равно. Она мне не нужна. Я не хочу жить в мире, где нет Александра Гордона.

Так вот что чувствовала моя мать. Вот почему, после того как умер мой отец, она покинула меня и удалилась в монастырь во Франции, чтобы провести остаток жизни в молитвах о его душе. Я плакала, тоскуя по ней, и ненавидела ее столько лет, мою прекрасную, вдруг исчезнувшую мать, которая вместе с моим отцом жила при дворе и, словно внезапно раскрывающий свои лепестки красноднев[29], наезжала в Грэнмьюар два-три раза в год, чтобы читать мне волшебные сказки. Теперь – теперь я ее понимала. У красноднева есть еще одно название – иногда его называют «вдовьи слезы». Ее вдовьи слезы разрушили ее жизнь и похоронили ее в монастыре. На меня вдруг накатила волна любви к ней, любви, которой я не испытывала уже много лет – с тех самых пор, когда мы поехали во Францию, с того года, который разрубил мое детство пополам.

«В Шотландии не осталось монастырей. Тогда я умру. Так будет легче».

Я отвернулась, но холодные пальцы Маргарет Эрскин повернули мою голову обратно. Ногти, острые, как когти, впились в мои щеки, и в нос мне снова ударил горячий запах пятнистого аронника. Пятнистый аронник, или арум кукушечный, как бы его ни называли – это что-то скрытое, а также чувственность и еще – граница между жизнью и смертью. Если налить в чашку дождевую воду, помешать ее по часовой стрелке и бросить в нее семя пятнистого аронника, то можно узнать, когда хворающий выздоровеет по тому, сколько раз оно прокрутится в воде. А если бросить семя, предварительно помешав ее против движения часовой стрелки…

– Где ларец? – прошептала леди Маргарет Эрскин. – Я не позволю тебе умереть, Ринетт Лесли, пока ты не скажешь мне, где ты спрятала серебряный ларец старой королевы.

«Но она не видела, как я взяла ларец.

Тогда откуда же она знает?»

Мне это было безразлично. Это не имело ни малейшего значения. Никто никогда не найдет ларец, обвитый цветами и надежно укрытый под часовней Святой Маргариты, в таинственной природной полости в древней скале. Я могу спокойно погрузиться в уютное черное беспамятство, и никто не узнает, где спрятан ларец – до самого трубного гласа, до самого Судного дня.

Новая острая боль обожгла меня, и я вновь открыла глаза. Она изо всех сил хлестала меня по щекам, старая гадкая ведьма. Я видела, как ее рука опускается снова и снова, и слышала звуки пощечин, и они обжигали мое лицо, и в такт ударам голова моя моталась на подушке из стороны в сторону.