– Я, если вы позволите, стал бы объяснять Катерине Петровне некоторые места из прочитанного…

– Я вам буду очень благодарна: вы так хорошо знакомы с литературой, у вас такой верный взгляд, такое прекрасное направление, что, я уверена, вы принесете много пользы моей племяннице.

В это время в комнату вошла, или, лучше сказать, вплыла, Катерина Петровна; она уже заранее знала, что Задольский у них, и приготовилась ко встрече с ним… И вот она предстала пред ним олицетворением самых утонченных светских приличий; в каждом движении ее были видны и развязность, и достоинство, в которых, впрочем, тонкий наблюдатель мог бы сию минуту заметить нечто напускное, неестественное. В это время она была страшно похожа на Зинаиду.

«Ну, – подумала с досадой Софья Васильевна, – урок, который дал ей мой супруг-дипломат, подействовал на нее сильно».

– Катенька, – сказала она, – Григорий Дмитриевич хочет нам сегодня что-нибудь прочесть.

– Ах, очень буду рада! – сказала так величественно-любезно Катенька, что ее аплону могла бы позавидовать и сама Зинаида.

«Боже мой, – подумала, сердясь на нее, Софья Васильевна, – с каким совершенством она копирует меньшую сестру! Она, должно быть, превосходно умеет передразнивать; уж не выучилась ли она этому искусству у той обезьяны, которая укусила ее за палец и прокусила, кажется, икру у ее родителя».

Задольский заметил, что Катерина Петровна смотрит на него совсем не тем взглядом, каким смотрела вчера; он не был тонким наблюдателем, или, лучше сказать, совсем никогда ни за кем не наблюдал, и потому не заметил, что спокойствие и величие Катерины Петровны было притворное, напускное.

«Ну что ж, – думал он, глядя на нее, – может быть, она меня не любит; может быть, вчерашний ее восторг относился не ко мне, а к будущей участи Италии. Ну что ж, пусть не любит, а я все-таки буду образовывать, развивать ее и буду это делать бескорыстно – не для своей, а для ее пользы».

После обеда пошли пить кофе на террасу.

– Что же вы нам сегодня прочтете? – сказала Софья Васильевна.

– Что-нибудь из Лермонтова… Я уже принес его с собой… Он там в передней… Ведь вам, Катерина Петровна, нравится Лермонтов?..

– Да… Ведь это тот, что был убит на дуэли?

– Да.

– Я его жену видела в Петербурге; она бывала у маменьки… Такая еще до сих пор красавица!..

– Лермонтов никогда не был женат, Катерина Петровна.

– Как не был? Когда я своими глазами видела его жену – Наталью Николаевну; она ведь после его смерти вышла за другого, – возразила Катенька, с аплоном Зинаиды…

– Ты видела жену не Лермонтова, а Пушкина, – сказала с недовольным видом Софья Васильевна, краснея слегка за племянницу.

– Вы много читали стихов? – спросил Катеньку Задольский.

– Я много учила наизусть…

– Что ж вы учили, например?

– Я учила «A peine nous sortions des portes de Trézéne»[3], Le songe d'Athalie: «C'etait pendant I'horreur d'une profonde nuit»[4]… потом «Je suis Romaine, hélas! puisqu'Horace est Romain»[5].

«Все из проклятых лжеклассиков», – подумал Григорий Дмитриевич.

– Еще какие стихи вы учили? – спросил он.

– Басни Лафонтена…

– А по-русски вы никаких стихов не учили?

– Нет, нам не задавали.

– А по-немецки?

– По-немецки мы учили басню, которая, кажется, называется «Der Sperling und die Fliege»[6].

– А из Шиллера и Гёте ничего не учили?

– Ничего… Вот из Казимира Делавинья нам задавали много…

«Даже из Казимира Делавинья! – подумал с омерзением Григорий Дмитриевич. – Ведь уж гаже Казимира Делавинья ничего нет, кроме касторового масла».

– Нечего сказать, многостороннее литературное образование дала моя сестрица своим дочерям! – подумала со вздохом Софья Васильевна. – Ну что же, Григорий Дмитриевич, не угодно ли вам начать чтение? – поспешила сказать она, боясь, чтобы дальнейшими расспросами Задольский не обнаружил еще больше невежества ее племянницы.