Важный бригадир не предпринимает ничего, и Николай пишет в блокнот:

Заявка

Трелёвочный трактор ТДТ-75 находится в нерабочем состоянии, просьба прислать в квартал № 32 техническую помощь. (Число, месяц, год).

– На, Алексей…

Луканин отталкивает блокнот.

– Ладно, Иван Микулов…

– А чё ты, Лексей, сам такую не написал? Это ж заявка. Обыкновенная заявка на техпомощь! Давай, Петрович, карандаш!

– Ну, ежели обыкновенная заявка, – дядя Федя карябает автограф.

Другие передают друг другу блокнот, который возвращается к Луканину. И он черканул. Верхнюю страницу Шрамков отрывает и отдаёт поварихе, а нижняя – у него под копиркой.

– Это ты здорово, – не отвертятся, – Иван на удивление не ест: редкой мощи похмелье!

Несмотря на заявку, наверняка отданную поварихой, ремонтников нет, как нет. Ивану не удался ремонт на холоде, да трясущимися руками. Пришлось им с Ильёй вывинтить свечи зажигания. Грязные, пора менять.

– Я намедни менял! – И, вправду, как он говорит, «дефехт».

– У тебя есть запасные?

– Уже нет, – ответ-перегар.

У Ильи были. Трактор ожил. Иван прав: дефект! А у Луканина недовольное лицо; уши, будто выросли. Работает и в этот день хило, Генка Голяткин поставлен на валку. В итоге объём нормальный. Едут с работы – считают будущие деньги.

У конторы они выходят из автобуса, а Шурка Микулова вопит:

– Говорю: не ходи! Горе какое, Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь! – она говорит: не «Ванька», а «Ванькя».

Николай спрашивает:

– А куда он?..

– Ко сезонникам в барак! В «Бригантину»! – и ответ криком.

Иван удаляется нетвёрдой иноходью.

Жена Ивана – к дому. А они – к вертолётному полю. На краю барак, с того времени, когда вертолёты тут не летали. Первое в Улыме рабочее общежитие. Над дверью: «Бригантина». Окна светятся, из труб дым. Иван – внутри.

На лицах Ильи и Гришки понятливая таинственность. Чистякова ворчит, мол, «чё ты опять надумал». Но они не уходят, имея опыт: «надуманное» влияет на их работу, на их деньги.

Не радио! Вживую играют на баяне.

Знакомый голос поёт знакомую песню:

– Вы к кому-то? – Комендант, чернявая тётка, кладёт дрова в печки, топки которых выходят в коридор.

– Кто у вас тут так играет и поёт? – ведёт диалог Николай.

– Та один местный… Он поёт, а ему водка льют…

– Ну, такому и деньги не жалко.

– Ни, динех ему не дають. Только водка. Льють один стакан, второй, потом он падёт пьяной… Динех самим нада. Жёны, дети дома, далеко.

Идут от барака, голос Ивана им вслед:

Как рыдает этот голос! Как душу выворачивает!

– Был парень у нас в Шале, душевно пел, да петлю накинул, – вздыхает Евдокия.

– И этот может… – В книге по психологии алкоголики приравниваются к самоубийцам.

Соседская бабка вымыла дочек. Он даёт ей два рубля, но она не берёт. Навязывает картошки. Её дети – в городе, а ей некуда ехать. В Улыме надо вкалывать, пенсия не очень, хоть и северная. Но эта – одна версия, по которой Наталья Гавриловна Неупокоева продолжает тут жить.

Думает Николай о собригаднике Иване Микулове. Как поёт, как душу выворачивает!

Утром – телеграмма. Явление в Улыме редкое. А то и неприятное. Почтальонка, укутанная, протянув склеенный вдвое листок, подаёт карандаш, велит расписаться. Переговоры! Больница! С Ираидой что-то в реанимации! оттого и берут эти подписки: ответственность – на близких!