Шарахаясь каждой тени, Сирша неслась вдоль дороги, иногда ускоряясь и жмуря глаза. Но ни людей, ни животных не попадалось. Только воздух, несущийся навстречу, играл, то бросая на лоб, то, наоборот, откидывая с него чёрные пряди волос.

Страх постепенно разжал свои цепкие липкие пальцы, и Сирша катила по старой песчаной дороге уже не скомковавшись на седле, а выпрямившись. Только одно пока тревожило её: тишина, в которой звуки турика казались неприятными и неправильными. Дорога услужливо прыгала шероховатой поверхностью под колёса, словно не турик гнал по ней, а она подхватывала его широкой могучей спинкой, изредка промахиваясь и ловя его ухабами проступающего хребта. Тогда Сиршу подкидывало в воздух, и на мгновение ей начинало казаться, что не едет – летит она над дорогой. Почти так и было – разогнавшись от страха с самого начала, девушка механически не сбавляла хода.

Мир стал виднеться из-под зеленоватой вуали утреннего света, от чего выцвел и стал серым. Контрасты смягчились, всё вокруг виднелось словно через намыленное стекло.

Деревья с любопытством переглядывались друг с другом, удивлённо покачивая курчавыми головками, словно переговариваясь меж собой:

– Кто этот ранний ездок?

– А куда он едет?

– И почему так скоро?

– Зачем нас так рано разбудили, когда ещё сама природа зорюет?..

Сиршу трясло мелкой дрожью, и только теперь вспомнила она, что выскочила из дома в чём была. Комбинезон и рубашка были теплы и удобны днём, но никак не в предрассветные часы, когда сырость и мгла забираются под кожу, забиваясь в каждый уголок и складочку, где сохранялось хоть немного тепла.

Дорога стала постепенно сужаться, пока вовсе не раздвоилась земляными колеями, наезженными за долгие века жителями и до сих пор не стёртыми густой порослью трав, возвышающейся по бокам, в то время как посреди дороги виднелся только колючий зелёный ёжик, словно специально выстриженный. Сирша на секунду засомневалась, но тут же рывком съехала на ту полосу земли, что шла правее.

«Право, значит, правый, правда», – почему-то флажком воспоминания махнуло старое суеверие.

Словно чуя близкий отдых, турик пошёл ровнее и быстрее по уплотнённой земле. Сирша скорее закрутила педали – желание оказаться в безопасности и отдохнуть придало сил.

Выскочив крохотными грибами из-за травы, как из-под мха, показались крайние дома, но зрелище не приносило большой радости. Порена несколько десятилетий стояла заброшенной сиротой.

Омертвелые глазницы окон мутно смотрели на мир, не надеясь вновь осветиться изнутри счастливым огнём пылающих жаром печей.

Полуистлевшие и заросшие лишайником бока домой светили рёбрами брёвен. Прогнившие, пробитые дождями и градами, сожжённые солнцем, разодранные ветрами и метелями, как нищие в лохмотьях, стояли бывшие убежища людей. Грустно хмурились треугольные брови их крыш.

Трубы больше не дышали над тёплыми очагами, не вдыхали ароматы готовящихся кушаний, не слышали счастливого смеха или горького рыдания. Осиротелые, вызывали они лишь чувство гнетущей тоски и мысли о прошлом.

Наполненная этим впечатлением, Сирша сбавила скорость и сама как-то затихла, несмотря на то, что и до этого ехала практически бесшумно.

«Что-то сталось с бабушкиным домом? – возникло новое опасение. – Стоит он до сих пор, или как и эти…»

Она с тревогой отмахнулась от этих мыслей. Куда ехала она, зачем? На что надеялась, зная, что деревня уже много лет как брошена? Но страх сделал своё дело, замутив рассудок и согнав её сюда.

Знакомый высокий частокол, завитый дикой фасолью, за ним прилёг состарившийся и распавшийся на отдельные, усохшие прутья плетень. Когда-то ухоженная клумба между ними заросла дикими травами, перемешавшимися и переплётшимися с прежними хозяевами. Они одичили их, сделав колючими и высокими, дали защиту, которой те были лишены без людей. И эта дикая забота вырастила более выносливые и красивые цветы.