А пока что  Андрюша  шел со мной за руку и был вполне добрым – ко мне. Правда, частенько кричал, визжал и лаял.

         Однажды мы с ним целый день играли в собак. Мы ползали на четвереньках по всему детсаду и захлебывались лаем. Мы решили, что не будем есть в этот день за столами, и поставили свои тарелки на пол, после чего стали лакать суп, как самые настоящие собаки. Почему-то нас отправили в угол. Если бы в один – в разные! Тогда мы начали выть от грусти, как волки на луну. И выли до самого вечера, не давая остальным детям спокойно смотреть диафильм.

– О-у-у-у-у-у! – выла я.

– У-уууууууу-о! – отвечал Андрюша из своего угла.

         А на следующий день ни Дениса, ни Андрюши не было. Они заболели. Я слонялась по саду, как изгой. Думала взбунтоваться – продолжить игру в собаку… Но одной было играть скучно – и я тоже заболела. Из солидарности.

        А вскоре Андрюша и Денис совсем перестали ходить в сад, потому что были уже слишком взрослые – Денису-дебилу должно было исполниться девять лет,  и он разговаривал низким голосом, время от времени пуская петуха. В дополнение к этому, он стащил у отца старую электробритву и, приходя в детский сад, делал вид, что бреет несуществующую бороду. Не удивлюсь, если лет в десять она у него действительно появилась.

         А у меня появились новые друзья – девочка Марьям, похожая на куклу с грустными черными глазами, и толстопузенький Саша Овсяный.

         Марьям все дети называли Машей, несмотря на требование воспитательницы правильно произносить её имя. Но многие из наших детсадовских не выговаривали букву Р. Да что там Р! Они и картавили, и шепелявили, и сюсюкали. Марьям была не только Маша, но и Маса, и Мафа, и Маха. Зато я с гордостью раскатывала её татарское имя – Маррррьям! Оно казалось очень красивым – впрочем, так оно и было. Марьям была доброй тихой девочкой. Её ручки пахли кефиром, а волосы птичкой. Марьям научила меня плести из косынки куклу, состоящую из сплошных узелков. На счастье.

           А Саша Овсяный был в меня влюблен – говорил, что любит больше жизни. Он был очень рассудительный и умный. Я кормила его конфетами с руки. Он брал их с моей ладошки своими пухлыми губами и говорил: «Шпащибо!». Он был очень воспитанным.

           Я всегда так ждала этого смешного слова «шпащибо!». Но любил он меня не за конфеты – просто любил и всё. Говорил, что я красивая, и в доказательство своей любви лупил первого встречного.

            Происходило это таким образом:

– Я люблю тебя.

– Да? А как?

– Во-о-о-от так! – Саша разводил руками в разные стороны.

– Сильно любишь?

– Очень сильно.

– Покажи, как сильно…

– А вот так! – говорил Саша, лицо его искажалось любовью, и он давал кулаком в нос мальчику Рашиду, идущему в туалет.

             Рашид – он был самым маленьким – отлетал к стене, как перо, и пронзительно верещал, словно индеец в кино. Прибегали воспитательницы, ставили Сашу в угол. А заодно с ним и меня, потому что он честно объяснял им причину своего плохого поведения.

             Но закончилась наша любовь так: помимо того, что мы ходили в один садик, мы еще перезванивались и подолгу болтали о смысле жизни. Саша мечтал работать в Совтрансавто. Я не понимала, что это такое, но звучало круто. А я рассказывала ему, как я буду выступать в телевизоре. Изображала разные голоса и пела.

              Но однажды я позвонила Саше чуть позже, чем обычно, и трубку взяла его мама.

– Алло?

– Можно Сашу?

– Это Полина?

– Да.

– Полина, тебя что, мама не учила, что мальчикам первой звонить нельзя? Это некрасиво. Мало того, это неприлично! Больше ему не звони.