Попробуй-ка застрели из охотничьего ружья грабителя, вора, забравшегося в твой дом! Сядешь как миленький! «А вдруг он не хотел нанести вам вред? Откуда вы знали, что он хотел вас убить?!» – непрошибаемый аргумент.

Я поднял батожок, снова превратившись в старика, потом вдруг почувствовал, что чего-то не хватает… очки! И когда успел положить их в карман? Видимо, перед дракой, автоматически. И сам не заметил – когда!

Оглянулся на тела, под которыми расплывались лужи крови, на Тварь – над ним уже не было зеленого свечения. Но Бес сидел на месте, в душе, я это знал, чувствовал. Не знаю как – но знал. И знал, что его можно уничтожить только вместе с носителем, с телом Твари. Но я пока не был готов убивать. Пока.

После той Чистки на пустыре я притих. Ходил в школу, на тренировки, в театральный кружок – спокойная, размеренная жизнь. В первые дни после акции читал газеты – нет ли упоминаний о происходящем, не пишут ли о том, как некий старик разогнал банду малолетних негодяев, или наоборот – как некий сумасшедший напал на группу гуляющих в свое удовольствие подростков и жестоко их покалечил совершенно ни за что. Но все было тихо, гладко, в газетах только о трудовых подвигах доблестных рабочих и крестьян, и ни одного слова о жестоком преступлении, совершенном в одном из окраинных районов города.

Впрочем, советские газеты не любили сообщать о тяжких преступлениях, если только на то не было воли высшего руководства – в советском обществе нет преступности. Нет наркомании, проституции, нет профессиональных преступников, которые ни одного дня не проработали на предприятиях народного хозяйства. Даже на тех, которые находились в ведении ГУИН – Главного управления исполнения наказаний. В просторечии – на зонах. Вор не должен работать – западло!

У меня все было в порядке. Ну… кроме отношений с Юлькой. Они постепенно как-то охладели. Юлька стала реже появляться на репетициях, а потом исчезла совсем. Я попытался ее найти – даже взял адрес у нашего руководителя, съездил к ней домой, но… никого не нашел. Оказалось, что она с матерью и сестрой куда-то уехала, и со слов бабок у подъезда, которые знают все про всех, – возможно, очень надолго. Или даже навсегда.

Квартира, где они жили, была заперта, окна занавешены, так что если бы даже я поднялся на второй этаж и заглянул в окно, все равно бы ничего не увидел. Нет, правда – была такая мысль, видимо детективов начитался… вдруг Юльку убили, и она лежит на полу в закрытой квартире?! И никто не знает – там она или нет!

Я посидел на скамейке рядом с двумя словоохотливыми старушками, втерся к ним в доверие, и они выдали мне все, что знали о Юльке и ее семье.

Впрочем, ничего особого интересного я не узнал: Юлькин отец некогда был большим начальником, потом его посадили – вроде как за хищения на швейной фабрике. Юлькина мать привыкла хорошо жить, а когда мужа арестовали, отняли все, что у них было – кроме квартиры, конечно, – начала пить, и… «вести антиобщественный образ жизни» – так сказала одна из бабок, сжав губы в тонкую прямую черту. Отец Юлькин так из зоны и не вернулся – говорили, что помер. От чего помер – никто не знает. Как не знают, чем жили Юлькина мать и сама Юлька с сестрой все эти годы. Одевались-обувались они бедно. Потом вроде как зажили лучше – новая одежда, новые туфли. (Все ведь примечают, старые чертовки! Надо будет это учесть!) Чем занимались, где работали – никто не знает. Ну… а потом вот исчезли, и все.

Сам не знаю, почему они мне так легко выдали всю информацию. Вообще-то я еще с раннего детства заметил, что, если захочу, могу легко нравиться людям. Ну как бы это сказать… в общем – здороваешься с незнакомым человеком, улыбаешься ему, и он вдруг начинает относиться к тебе как к давно знакомому соседу, с которым много лет поддерживает дружеские отношения. Не то чтобы незнакомец сразу стал таким уж другом, нет, просто он не «поднимает иголки», не фырчит, как злобный еж, а разговаривает со мной откровенно – насколько только это возможно.