Блин, она что, меня допрашивает?

Надо было ей просто ответить: не хочу я про это. Но я уже говорила, что в ней было что-то особенное – не посопротивляешься.

– Маму, – сказала я тихо.

Рот у нее округлился, и она кивнула – будто заранее про это знала. Мне это понравилось – понравилось, что она не смутилась, не начала восклицать, как это страшно и ужасно. Просто кивнула. Поэтому я продолжила:

– Я ее сама и нашла. Она умерла во сне. От передозировки. Не специально. В смысле, я так не думаю. Просто не повезло.

Бабка снова кивнула:

– Не повезло. Как и моему Сирилу. Помер в одночасье, в сорок один год. Инфаркт хватил беднягу. Никто и подумать не мог, что у него сердце не в порядке. Никаких симптомов. Вон он, смотри, на камине.

Я посмотрела на деревянную полку над камином. И верно, среди фарфоровых собачек и медных подсвечников красовалась фотография в рамке из тех выпендрежных, что делают в ателье. Снимок черно-белый, только голова и плечи. Красавец, в глазах искорки. Всего-то бумажка в рамке, но почему-то она притягивала, хотелось улыбнуться в ответ.

– Давай, лапа, достань-ка его. – (Неохотно, настороженно я подошла к камину.) – Давай бери. – (Я потянулась к рамке.) – Да нет, не фотографию, Джем, – резко остановила меня старуха. – Прах, вон он там, в урне.

Что за…

И верно, фотография стояла рядом с крепким деревянным ящичком. Я помедлила.

– Давай, он тебя не укусит.

Я отодвинула пару фигурок, взяла ящичек в руки. Он был на удивление тяжелый – плотное, гладкое дерево, а сверху металлическая табличка: «Сирил Доусон, скончался 12 января 1992 года в возрасте 41 года». Я осторожно сделала несколько шагов и поставила ящичек на пуф, рядом с подносом. Вэл нагнулась над ящичком, провела ладонью по крышке.

– Все говорят: скверно умирать молодым, но он прожил прекрасную жизнь, молодую жизнь. Никаких вот этих, – она положила руку на поясницу, – болей и болячек, дряхлости, тупости. Нет, он жил полнокровной жизнью, жил как лев и умер – как свет погас. Так-то. – Она щелкнула пальцами. – И ничего в этом нет плохого. – Она снова опустила ладонь на ящичек, погладила большим пальцем табличку. – Вот только мы по ним уж очень тоскуем. По умершим. Тоскуем, и все.

Жук отлепился от дверного косяка, на который опирался, и обхватил бабушку руками.

– Это ты так решила подбодрить Джем? Дура ты старая.

– Эй, полегче. – Она вскинула руку, пытаясь влепить ему оплеуху. Он перехватил руку на лету, чмокнул бабушку в щеку. Когда он отпустил ее ладонь, Вэл, опуская руку, мимоходом погладила внука по щеке. – Он, вообще-то, хороший парень, Джем. Очень хороший. Поставь дедушку на место, сынок.

– Вэл, – я заговорила, толком не подумав, – а какая аура была у него? У Сирила?

На лице у нее отразилось удивление, а потом она улыбнулась, показав полный набор кривых порыжелых зубов.

– Много бы я дала, чтобы знать, лапа. Но видеть их я начала только после его смерти. Горе и все такое, – видимо, во мне и открылся какой-то духовный канал. А до того я их не видела.

А потом – сразу же тихим, задушевным голосом:

– Что ты видишь, Джем? – (Я вжалась в спинку дивана.) – Что ты видишь? Я же знаю, что видишь. Мы одного поля ягоды, Джем. Обе знаем, что такое потеря.

Она поймала меня врасплох. Так хотелось все ей рассказать. Страшно тянуло взять ее костлявую руку в свои, почувствовать ее силу. Я знала, что она мне поверит. Я поделюсь своей тайной, сброшу хотя бы часть своего одиночества. Я медлила на самом краю – она тянула меня к себе. Сейчас все случится…

– Бабуль, если ты вот так будешь мучить всех моих гостей, у меня друзей не останется. Хватит, оставь ты ее в покое. – Голос Жука, как мечом, рассек протянувшиеся между нами энергетические линии. Я будто выскочила из ловушки. – Пошли, чел, покажу тебе свой новый музыкальный центр. Полный отпад.