Хуже всего, что она никак не могла перестать себя жалеть. Сидела на подоконнике у раскрытого окна, смотрела вниз на мирно шелестящие кроны деревьев, на залитую солнцем дорогу, на пешеходов – на их спокойную размеренную ходьбу (не как у нее с влачением ставших слишком тяжелых ног), на их лица без выражения налипшей на них вечной скорби – слушала изредка сигналящие друг другу «эй, друг, уступи дорогу!» машины и тонула в бескрайнем, невидимом глазу океане отчаяния.
Да, небо наказывает нерадивых людей за проступки. Существует Карма – плата за ошибки, существует Высшая Система правосудия – та, что где-то далеко, много выше Комиссии, много выше всех человеческих представлений о сущем, - но почему ее, Лайзу, наказали, кажется, сразу за все? За все когда-либо совершенные грехи?
А как еще это воспринимать? Она не подвернула ногу, не лишилась ценного клиента, не потеряла контракт на полмиллиона долларов, не поругалась с подругой. Нет, она потеряла сразу все – и себя, и Мака. Все, чем жила, чем дышала и чем дорожила.
Глупо. И очень обидно.
И теперь она одна. Может делать все, что угодно, может быть кем угодно. Стать алкоголиком или не стать им (кому какое дело?), может пойти гулять на улицу или сутками лежать на диване, может выйти на прежнюю работу, а может сменить ее к чертовой матери на совсем другую, любимую или нет (хорошую, высокооплачиваемую, тупую, ненужную) работу. Она может уехать в другой город, и никто не заметит. Никто не позвонит, не спросит «куда ты потерялась, принцесса?», не посмотрит невидимым взглядом в спину, не заберет.
Потому что больше нет его – охотника. Некому смотреть, некому приезжать, некому забирать.
Шампанское из бутылки порция за порцией перемещалось в кружку; бормотал о своем город, шелестели кроны. Ясное голубое со всполохами оранжевого небо, прекрасная погода, солнце, тянущее за собой скорый закат и тихий вечер.
Что будет, если человек очень долго взбирался вверх по крутой лестнице, а потом неожиданно упал с нее – поскользнулся и скатился до самого низа? Полезет ли он по той же лестнице вновь? Или решит, что оно того не стоит? Выберет другую лестницу – такую, чтобы отличалась ступенями или перилами – и возобновит попытки? И сколько раз можно взбираться, не жалея себя, на одну и ту же гору? Сколько? Сколько…
Позвонить бы Элли, поплакаться на плече, выпить бы вместе, но та не помнит событий последнего года. А если еще хоть раз прозвучит вопрос «Ты уверена, что тебе все это не приснилось?», Лайза точно стукнет кулаком куда придется. И хорошо, если по дивану или, в крайнем случае, в стену.
В шипящее шампанское закапали злые соленые слезы.

Она проснулась спустя два часа после того, как заснула, трезвой и опустошенной, с ноющими висками. Несколько минут отчаянно цеплялась за вожделенную мозговую пустоту – смотрела на стоящую на подоконнике бутылку и шептала «только не мысли, не мысли, не мысли…», - но в какой-то момент реле сорвало, и понеслось.
Вкравшийся в комнату закат обнял сидящую на диване Лайзу розоватыми лучами, обогрел, приласкал, расслабил, заставил думать. Заставил вспомнить.
Вот здесь на полке стояла книга – толстая, в рифленой обложке, нижний край помят – «300 позиций любви». Мак принес ее в квартиру… Когда? Успел, подкинул, зачеркнул три позиции маркером…
Может, этого не было?
Было.
На этом ковре она когда-то сидела, не замечая затекших ног, рисовала картину. Яхту. Выводила на ее борту слово «Мечта», а вокруг валялись карандаши…
Приснилось?
Не приснилось. Все было наяву.
Сначала рисунок яхты, затем куча записок, которые так никто и не решился передать, а после множество упаковок с крупой, консервами, хлебом – их она собиралась взять с собой на катер. Катер… На котором собиралась плыть, чтобы искать Мака.