Левин крепко прижал ее к себе, почувствовал по-прежнему молодое, желанное тело.

– Ты ведь и мертвеца можешь поднять, Леночка, не только мой старый, потертый штык. А я – всегда готов, я ведь бывший пионер! – И, как когда-то очень давно, очень много лет назад, он принял торжественную стойку: вытянул левую руку по швам, а правую поднес к несуществующей пилотке.

Леночка засмеялась и махнула Левину рукой:

– Ладно, в другой раз, обязательно!

Машина тронулась и в несколько мгновений скрылась из вида. Левин долго смотрел ей вслед. Он с печалью сознавал, что другого раза не будет. Никогда не будет. Что прошлая жизнь не повторится. Что ему не хватило авантюризма, да, именно, легкомыслия и авантюризма, которых с избытком имелось у Фифочки.

Это был поезд из вагонов для скота, без окон. Лишь в одном месте под самой крышей находилось маленькое зарешеченное окошко. Этот страшный поезд в течение бесконечных недель мучительно медленно, с множеством остановок, когда, бывало, по нескольку суток стояли в тупике, тащился на восток, в противоположную сторону от войны: мимо родных Крымских гор, мимо недавних, дымящихся развалин, мимо изредка зеленеющих полей, перемежающихся с руинами городов; где-то в середине пути находился почти стертый с лица земли Сталинград, за Волгой начались безлюдные голодные степи, солончаки, миражи озер, изредка встречались верблюды, одинокие юрты, чумазые мальчишки-казахи бежали за поездом и что-то кричали, иногда кидали камни.

Степь, та самая бескрайняя степь, по которой когда-то скакали всадники и шли караваны – это были вольные, смелые предки загнанных в вагоны людей, – тянулась без конца и края. Только они, предки, скакали на запад, на закат, а люди в вагонах, мучаясь от жажды и голода, задыхаясь от нестерпимой духоты, ехали в неизвестность на восток, пока через два месяца пути не увидели поля хлопчатника, глинобитные хижины, людей в халатах и тюбетейках, босоногих рахитичных детей, запряженных в двухколесные повозки ишаков и редкие чинары с посеревшими от пыли и сорокаградусного зноя листьями.

В последние годы Леонид очень часто представлял этот безнадежный поезд и эти вагоны для скота – они были такие же, как и те, в которых других людей везли на запад – в Освенцим, Майданек, Бухенвальд, или восточных гастарбайтеров в Германию, на заводы рейха. В молодости Леониду не хватало воображения, и, честно говоря, совсем не до того ему было в ту ночь, в ту невообразимо счастливую, сладкую и бессонную ночь, когда он стал мужчиной.

Они отправились с Эльмирой в Майли-Сай, небольшой городок в Киргизии недалеко от Андижана. В то время Леонид ничего не знал про урановые рудники, на которых зэки, бывшие спецпоселенцы и вольнонаемные смертники добывали руду для советской атомной бомбы. Он не догадывался, что Майли-Сай в переводе на русский означает «Масляная река», потому что в самом начале ХХ века в этих местах открыты были залежи нефти и действовало «Ферганское нефтепромышленное общество», – нет, ничего этого Леонид тогда не подозревал. В Майли-Сай, затерянный в горах промышленный городишко, ездили по совсем другой причине: в Майли-Сае было «московское снабжение», а оттого в магазинах водились кое-какие товары и время от времени «выбрасывали» совсем уж невозможный дефицит. В тот раз Эльмира прослышала от двоюродной сестры, что в Майли-Сай завезли красивые импортные туфли из Италии. Они остановились на ночь у приветливой безмужней украинки с дочкой лет десяти, которую неизвестно какими ветрами занесло в эту глушь (адрес дала все та же двоюродная сестра), – она сдавала комнату на ночь и даже кормила ужином.