– Я закрытая.

– Закрытая дверь рано или поздно открывается, открытая остаётся загадкой.

Матушка у неё кривая, вся из тёмной земли сделанная. А она рыжая, горбатая, с продолжающим позвоночник коротким, в два звена, хвостом, который я любил гладить, когда она лежала на мне, поджав по-лягушачьи ноги.

– Из-за этого хвоста даже в библиотеке трудно сидеть.

И горб, когда я стану старой, у меня совсем вырастет, и люди будут на улицах прикасаться к нему на счастье.

В другие дни – глаза ангельского цвета, а волосы цвета дикой сливы.

– Что это было? – спросила она в первое утро.

– Изнасилование считать? – загибает пальцы.

(Ия или – ие? – не расслышал.)

– Нет.

– Тогда двенадцать. Ты тринадцатый.

Считается ли мизинчик? Считается.

Ресницы трепещут, как воробьи в весенней луже.

В полтретьего ночи, дыра в груди была размером с пушечное ядро и ещё дымилась снами и сновиденьями, и они пошли с дудочками и барабанами из прошлого в будущее; невозможно было задержать это шествие, этих отвратительных паяцев, возню скоморохов и угрюмых нетопырей, волочащих за собой на верёвочке, как жирную гусеницу-землемера, Пизанскую башню; кувыркающиеся следом, как цветные кубики, весёлые комнаты одесских общежитий, в которых визжали вырвавшиеся на свободу из патриархальных хат юные, с липкими от шампанского и леденцов губами хохлушки; лягался деревянной ногой круглый стол с танцующим на нём призраком твоего стриптиза; не касаясь земли, плыла эмалированная ванна (поправляет: «Не ванна, а джакузи»), в которой сидел, подгребая пухлыми ладошками, похожий на розового пупса украинский сенатор, и белое твоё платье с бретельками, сброшенное на кафельный пол, было похоже на растоптанное облако; как пьяная, галсами катится пустая бутылка шампанского (поправляет: «Шампаньянского»), выпитая тобой якобы в одиночестве севастопольской ночью на людной набережной Корнилова; рассыпается огромными августовскими звёздами тёмный сад с бельевой верёвкой, провисшей между гладким стволом грецкого ореха и старой корявой черешней (утром ты развесишь, снимая с мокрого плеча, свои наряды, крохотные, будто постирали большую куклу); крадётся, стараясь не скрипеть, сорвавшаяся с петель новоградская калитка, у которой мы, задерживая дыхание, чтобы не услышали в твоём доме (…) – («Видишь, папа ещё не спит»); дребезжит пружинами железная, без матраца, кровать с прыгающим на ней дагестанским великаном (в кулаке зажаты капельки серебряных серёжек. («Я их потом выбросила»); шевелит губами, подъезжая к собору в самодвижущейся коляске папа Римский, подслеповато приветствуя ладонью зелёный холм и с початой бутылкой губительного пива «Лагер» («Это я его так назвала первая – губительное», – ревниво), и последний – некто с широкой спиной, тяжело шагая пятками вперёд, тащит кованый сундук с пересыпанными нафталином фантомами твоих любовей.

– Отвернись, я стесняюсь, я буду очень стесняться. – Когда ты станешь маленьким, я буду тебе покупать разукрашки. Ещё отдам на бальные танцы – обязательно, музыку – обязательно. – Кукушка обратно в часы не запихивается. – Я всё больше думаю о том, чтобы спать на полу. – Вальс в дневном море и всплывающее вдоль твоего живота облачко сахара и протеина. – Шерсть на руке от солнца стала огненной. – Сериожа, куры не кормлены! – Кровь на простынях, откуда, ты поцарапался? – Я могу тебе дать женские штучки. – Выпала дверь с петель. – Божья коровка в ресторане, нарисованная в блокнот: сколько у неё должно быть лапок? – И живая, расправляющая подмятое правое крыло: больше всего ей нравится твой мизинец. – Купание в рислинге красного коня. – Ты что, опять забыл их надеть? – Козья тропа. – Наверное, многие женщины хотели бы, чтобы их будили вот так же. – Ты всё замечаешь, это страшно. – Я не знаю, что это такое – ревность, просто бывает очень больно. – Капли красного вина на розовом платье. – Скажи, ты здесь, или ты уже воспоминание? – Я тебе буду надоедать ещё двое суток. – А ты наловишь ещё мидий? – Лимонный сок в ракушку. – И без помидоров я не могу жить. – А нос у тебя всегда грязный. – Морской бой, почему ты всё время выигрываешь? – Потому что ты, как честная девочка, рисуешь очень гармонично, легко вычислить. – Ах, подлец! я забыла, с кем имею дело. – Когда мне совсем плохо, я пою: я страдаю, я страдаю! – Я живу первую жизнь, я знаю, что со мной будет в двадцать восемь лет, думаю, и в тридцать со мной не будет ничего хорошего. – Всё, что ты делаешь, ты делаешь красиво. – Сравнительная анатомия принадлежностей аполлонов. Утренняя кровать, полная косметики, и бутылка чёрного муската, початая вчера. – Ночное море, светящийся планктон. – Ты будешь меня гладить по голове? – Я так себя с тобой чувствую, что когда меня будут закапывать, я буду улыбаться. – Сигарета, выброшенная на перрон правой рукой через правое плечо лёгким движением пальцев. – Я встретилась с папой Римским у церкви, где обычно курю и пьянствую. – Ленская, как игрушечная, она такая, я иногда ей ручки-ножки выкручиваю. – Я называю её моя маленькая девочка, она меня – моя сумасшедшая сестричка. – Бесстыжее всовывание языка в прореху между зубов. – Перевернулась, легла, не просыпаясь, голой грудью на аполлона. – Запускание на набережной змеюки с бумажным хвостом. – Сигареты вог, блок; презервативы, пожалуйста. – Блок! – улыбка за моей спиной. – У тебя так ни разу и не было. – Да, у меня не было никого. – Я не о том спрашивал. – У меня никого не было, и кожа стала, как кирзовый сапог. – Надо съесть все абрикосы. – Ты, наверное, очень хорошо умеешь врать. – Умею, но скорее просто ничего не говорю. – Куда бросать ракушки? – Просто в костёр, сгорят. – Тебе надо ещё кровать переставить. – В детстве – менингит, говорили: или умру, или стану идиоткой, училась на скрипочке, разукрашивала фарфоровые чашки. – Пропажа российского сыра: крысы, ёжик, ворона? – Пожар на холмах, думал, дом горит. – В пять утра гонят коров, пастушок: пошла вперёд, сука-блядь-зараза. – Почему ты считаешь, что с сигаретой на кладбище нельзя, а голыми можно? – Всё время ветер дверью хлопает, всю ночь. – Я целовалась с Царицынской – а что, нельзя? Я очень на тебя тогда рассердилась. – Можно, конечно можно. – О чём ты думаешь? – Я думаю о том, что вот жизнь идёт или она проходит, что коротка или огромна. – А на вишне полотенце уже высохло. – Искусство как взаимоотношение с воздушным шаром, полным чудес, маринование мидий в стакане с луком. – Твои глаза никого не обманут, они не впускают, они отражают. – Куда же я буду смотреться, тут нет большого зеркала, а у меня осталось ещё семь вечерних платьев. – Когда у меня вырастет горб, к нему будут прикасаться, на счастье. – Ящерица в собственном соку, недожаренная устрица. – Почему ты всё время пристаёшь, когда я готовлю салат. – Потому что ты его готовишь голая. – Если хочешь, я могла бы его помыть. – Как плёнка документального кино, в последнее окно последнего вагона: уходящая дорога, подсолнухи ворочаются вслед за солнцем.