В мае пятидесятого начальство решило, что хорошо бы заново просмолить крышу мастерских по изготовлению номерных знаков. Они хотели завершить работы до начала жарких месяцев, то есть уложиться в неделю. Кликнули добровольцев. Сразу вызвалось человек семьдесят, если не больше: работа как-никак на воздухе, май месяц. Пришлось тянуть жребий – среди десятка счастливчиков оказались мы с Энди.

И вот начались наши прогулки после завтрака… в компании с охраной: двое спереди, двое сзади, да еще с вышек в полевые бинокли поглядывают.

Четверо работяг несли длинную складную лестницу (я всякий раз ловил кайф, когда Дики Бетс называл ее «растяжкой»), которую мы приставляли к стене приземистого здания. И начинали передавать по цепочке наверх ведра с расплавленной смолой. Не дай бог брызнет, петушком будешь прыгать до самого лазарета.

Приставили к нам шестерых охранников из старослужащих. Для них это было чем-то вроде отпуска: вместо того чтобы париться в прачечной или в мастерских или, скажем, стоять над душой заключенного, пока он чистит гнилую картошку, можно загорать себе под весенним солнышком, привалившись спиной к ограде и смоля чинарик с дружками-приятелями.

Поглядывали они за нами вполглаза – южная вышка была так близко, что при желании часовые могли сплевывать жвачку прямо нам на головы. Одно подозрительное движение – и тебя прошьет из пулемета 45-го калибра. Словом, охраннички кайфовали. Им бы еще пивка пару коробок, и каждый чувствовал бы себя господом богом.

Одного из охранников звали Байрон Хэдли, он провел в Шоушенке больше времени, чем я. Больше, чем двое его дружков вместе взятые. Во главе нашей шарашки тогда был Джордж Данэхи, такой чопорный мрачноватый янки. Он получил степень за разработку карательных мер в отечественных тюрьмах. Ни у кого, кроме тех, кто его назначил на это место, он не вызывал особых симпатий. Поговаривали, что его интересуют три вещи: сбор статистических данных для книги (напечатал он ее потом в небольшом издательстве «Лайт сайд пресс» и, скорее всего, за собственные денежки), финал внутритюремного чемпионата по бейсболу, который разыгрывался в сентябре, и принятие закона о смертной казни в штате Мэн. За смертную казнь он стоял насмерть. В пятьдесят третьем, когда выяснилось, что вместе с Байроном Хэдли и Грегом Стаммасом он хапал неплохие бабки за ремонт «левых» машин при нашем гараже, Джорджа Данэхи турнули. Хэдли и Стаммас вышли сухими из воды – это были мастера отмазываться, – а вот Данэхи пришлось исчезнуть. Никто по этому поводу слез не лил, однако известие о назначении на его место Грега Стаммаса тоже никого в восторг не привело. Он был весь как резиновая дубинка, с совершенно холодным взглядом карих глаз. На губах блуждала вымученная улыбочка, как будто он только что из сортира, где у него ничего не вышло. При Стаммасе порядки в тюрьме стали особенно жестокими, и, хотя у меня нет доказательств, я подозреваю, что в лесочке за тюрьмой под покровом ночи закопали не одного заключенного. Если Данэхи был не подарок, то Грег Стаммас оказался просто зверем.

Он и Байрон Хэдли были корешами. Джордж Данэхи на самом деле был подставной фигурой, всем заправлял Стаммас не без помощи Хэдли.

Хэдли был рослый детина с редеющими рыжими волосами и шаркающей походкой. Он отдавал команды зычным голосом, и стоило кому-то замешкаться, как на него обрушивалась дубинка. В тот третий день нашей работы на крыше он разглагольствовал перед охранником Мертом Энтуислом.

Хэдли получил замечательное известие и теперь ныл по этому поводу. Такой он был человек, черствый и неблагодарный, весь мир, считал он, против него в сговоре. Мир украл у него лучшие годы жизни и будет счастлив украсть оставшиеся. Всяких я повидал на своем веку тюремщиков, даже, можно сказать, святых – это я о тех, кто способен видеть разницу между своей жизнью, пусть жалкой и беспросветной, и жизнью других, над которыми государство поставило их надсмотрщиками. Эти тюремщики понимают, что боль – она тоже бывает разной. Остальные же или не понимают, или не хотят понимать.