– Надо пить для души. Для удовольствия. Чтобы в тебе пробуждался человек. А не животное.
– А что, я уже на животное стал похож?
– Я кому сказала!
– Все. Все, Рита. Все.
Встает.
– Ты куда?
– Да сейчас, Сейчас буду.
Паша подходит к оркестру. Долго уговаривает, заказывает песню. Возвращается.
– Можно, закурю? – говорит Паша.
– Кури.
Паша закуривает.
– С непривычки… голова кругом…
Оркестр начинает играть, ударник поет: «Во хмелю слегка, лесом правил я…»
– Ну что, капитан? пригорюнился, – говорит Рита.
Паша гасит сигарету, смотрит на нее, жалко улыбаясь. Рита берет его за затылок, целует в губы.
– Все. Пошли. Зови официанта.
24.
Катер. Паша лежит в каюте на койке, курит. Входит Володя.
– Ты чего закурил?
Паша молчит.
Володя садится в ногах.
– А? Капитан?
– Уйди, Вовка.
Володя идет в рубку.
– Шкура, – шепчет он.
– «Ястреб» – Ленинграду-три… – слышится по рации.
Володя берет трубку.
– «Ястреб» отвечает Ленинграду-три… Да… У моста «Лейтенанта Шмидта»… Да… Вас понял… Да… Понял.
Спускается в каюту.
– Пошли, на Голодай, – говорит Володя. – Да хватит тебе! Чего ты из-за какой-то…
– Я тебе сейчас врежу, Вовка!
– Ты пойдешь или нет?
– Пойду. Сейчас приду.
Катер бежит по Неве к Дворцовому мосту. Яркое солнце. Паша бледен, лицо пустое.
– Давай я встану, – говорит Володя.
– Вставай.
Володя становится к штурвалу.
– Где был вчера?
– Молчи, Вовк. Молчи.
Мать и отец.
– Это мы виноваты.
– Почему – мы? Почему всегда, когда дети ведут себя, как эгоисты, виноваты родители?
– Потому что он верил нам, а потом перестал верить.
– Чепуха. У него не было никаких поводов – не верить.
– Были.
– Какие?
– Не знаю. Он нас любил, а потом вдруг… Как будто лампочка погасла и стало темно. Мы его в чем-то предали. Если бы он меньше нас любил, он бы простил. Самая больая любовь – самая хрупкая. Это я не доглядела.
– Ничего. Погуляет и вернется.
– Нет. Ты не понимаешь. Он совсем ушел. Я не сплю… Я же его помню… такого ласкового… и – ничего… В руках ничего не осталось… Только тепло помню… а руки пустые…
– Ну… успокойся. У всех так бывает. Всегда дети уходят.
– Ты не понимаешь… Для тебя это вопрос самолюбия. А меня просто разрезали… Он меня разрезал… он! Зачем ты пошел в эту… грязь?
– В какую грязь? Ты о чем?
– В эту… работу! Когда вокруг – нищие, брошенные дети, отчаяние! А мы – богатеем, богатеем! Зачем? Тебе нужны удовольствия?.. Слава! Ведь мы могли жить скромно, но без всего этого! Нас не любят! Когда я вижу глаза соседей, друзей… Это ведь не стоило того… Твой друг, Сапрыкин, сидит на кафедре – и не звонит! Дворкин был друг, а стал лакей. Одноклассница моя, Зоя… Она ждет подарков, а мне стыдно ей давать!
– И ты тоже… Хорошо. Не будем богатеть. Разбогатеют люди, которые не могут так формулировать. Ты же их видишь. Ты им хочешь всё отдать? Чтобы эти, пальцы веером, владели всеми нами? Или те, которые профукали страну, а теперь доедают сырье?
– Ну, конечно. Ты знаешь. Ты все знаешь, как и почему. А у меня не стало сына. И мне твои рассуждения о стране…о будущем… просто оскорбительны! Если бы каждый думал больше о детях, чем о стране, такого бы не было.
– Ты знаешь, когда Жукова обвиняли в том, что он безжалостно клал солдат, он ведь не мог защищаться. Он это знал, что – безжалостно, но он был уверен, что он прав. И он не спал спокойно. Он, может быть, каждый раз рыдал в подушку. А утром вставал – и снова безжалостно клал, тысячами. Но он знал, ради чего. И знал, что все матери погибших его проклянут. Я не Жуков. Я никого не посылаю на смерть. Но я знаю, что в нашей стране идет война. В мире идет война. Не прекращаясь. Или закон – общий закон, или распад. И Вовка это поймет.