Часы показывали ровно половину шестого. Снизу, издалека, донесся едва слышный школьный звонок. Он приложил бинокль к глазам, сходу нашел интересующее его место – чувствовался навык – и принялся наблюдать.

– Ага, ага, вижу! – воскликнул удовлетворенно он. Мелисса – а вот и Катюша! Где, интересно, Мели припарковала машину?

Поискав, он обнаружил «Купер» жены на соседней улице. Бинокль был мощный, и с высоты холма он мог при желании разглядеть всю деревню в деталях. Метнувшись в сторону, он отыскал свой участок с продолговатой черепичной крышей бунгало, после, вернувшись к дочке и жене, проводил их глазами до красного, с двойной белой полосой, «Купера», дождался, пока они усядутся и машина тронется с места – и стал собираться сам. Теперь, когда его девочки вот-вот будут дома, сидеть в одиночестве на вершине холма ему совсем не хотелось. Он и так не видел их – целый день. Уложившись и приладив рюкзак за спину, он заспешил вниз.

* * *

«Благостный закат» встретил его пустою террасой – как и всегда на обратном пути. Еще на подходе к воротам своего дома он услышал голос жены во дворе. Мелисса о чем-то громко спрашивала Катюшу, та неразборчиво отвечала ей, а потом обе дружно засмеялись – и он сам тихонько засмеялся с ними в лад. Он ощутил, что за целый день в одиночестве так соскучился по своим девочкам, что готов, кажется, даже прослезиться, оттого что сейчас, вот-вот, через секунду увидит их и сможет обнять.

Снова они были с ним, совсем рядом, с обратной стороны ограды, а вместе с ними дом наполнили запахи и звуки. Он отчетливо различил аромат жареного мяса и вспомнил, что сегодня Мелисса обещала ему шурраско. Да, с тех пор, как они стали жить вместе, Мелисса приобщила его к фейжоаде, ватапа и прочим бразильским яствам, а он, в свою очередь, научил ее лепить пельмени – в рамках культурно-кулинарного обмена между Бразилией и Россией. Зона барбекю была совсем рядом, за густой стеной нестриженой зелени – он слышал, как Мелисса напевает, позвякивая посудой.

Он так сильно хотел их увидеть, что даже остановился, испугавшись на миг, что войдет сейчас за ограду – и не найдет их там. Так, должно быть, всегда и у всех бывает: чем больше ты любишь кого-то – тем сильнее боишься потерять. Он и вообще каждый раз останавливался у калитки и медлил перед тем, как войти – из-за этого страха.

– Да чо уж скрывать, признайся, – сказал он себе. – Ты так любишь их, своих девочек, что, возвращаясь, всегда до смерти боишься войти внутрь – и не обнаружить их там, хотя прекрасно знаешь, что этого не может быть. Даже отсюда, из-за ограды ты чувствуешь, что дом – живой, дом уже не кажется ни пустым, ни излишне огромным, как утром; дом полон запахами и звуками, дом полон до краев твоими девочками – слышишь, как они снова смеются?

Но ты, как и вчера, и еще бессчетное множество раз, медлишь у высокой калитки с двумя седыми гномами на столбах – потому что боишься. Боишься, и в то же время – оттягиваешь удовольствие. Продлеваешь предвкушение счастья, понимая, что можешь оборвать паузу в любой момент. Ты знаешь досконально, что случится, когда ты войдешь – но в этот краткий миг остановленного времени хочешь еще раз представить себе, как все произойдет.

Первой его заметит Катюша, его девочка-дочка: тоже, как и Мелисса, цвета кофе с молоком, вот только молока в этом кофе куда больше, и это его молоко, это его кровь и его молоко – заметит, оставит голубую игрушечную коляску и помчится к нему, улыбаясь во всю ширь временно щербатого рта, помчится, крыльями раскинув ручонки и готовясь взлететь – и взлетит на его руках, и закричит, обмирая от счастливого страха и заходясь смехом, когда он, подхватив ее, подбросит пару-тройку раз в ближнее небо…