– Понятно, – задумчиво ответствовала она, впустив в себя умную мысль, что научилась чему-то очень важному и завтра на уроке надо спросить у подружки, е. лась ли она с мальчишками? Сама-то она с Юркой уже приобщилась к этому действию.

Записку перехватила учительница, охнула, схватилась за сердце и немедленно вызвала в школу отца. Отец из школы пришел смущенный, смотрел на Нину удивленными глазами, как будто впервые увидел свое чадо, и попросил мать поговорить с дочерью, действительно ли она писала такое безобразие? Мать с интересом отнеслась к первому исследовательскому труду ребенка, допытываясь на какую букву было бранное слово? Узнав, что на букву «е», она огорченно вздохнула и сказала:

– Больше такое не пиши. Не позорь нас с папой.

Нина поняла, что Юрка опять надул ее. Что с него взять? Безотцовщина, – говорила бабушка. А у соседки из первой квартиры – Капитолины было свое понятие. Не безотцовщина, а весь в отца. Подозревали, что городской сумасшедший Володя Кулявинский и был его отцом. Кулявинский раз в неделю захаживал к Евгении, садился у входа на табурет, снимал кепку, клал ее на колени, тщательно приглаживал остатки волос, доставал из кармана газету и громко, с выражением, читал передовицы, чтобы соседи слышали. Во время войны на фронт его не взяли – придурок же! Кулявинский был тихим и благодарным придурком. Если в газете печатали некролог – он обязательно приходил на похороны, стоял с родственниками, как человек, знающий и уважающий умершего. Речей не произносил, но шмыгал сочувственно носом, а потом ехал с чувством выполненного долга на поминки в столовую. Дожив до преклонных лет, он той же неизменной сгорбленной тенью стоял на кладбище, когда хоронили Нининого отца, Михаила Романовича Вихрова, а после с чувством глубокого удовлетворения опрокинул в столовой не одну рюмочку на его поминках.

Соседка из пятой квартиры, Екатерина Михайловна, глубокомысленно замечала: – Для того, чтобы прикинуться придурком – надо много ума иметь!

Если с отцом Юрки более-менее все было ясно, то, кто являлся папашей красивого Бориса, для всех было тайной. Евгения на этот счет молчала. Приехав на родину взрослой женщиной, Нина зашла как-то в старый дом. Постаревшая Евгения про ее жизнь спросила и про свою рассказала. Старые жильцы поумирали, новых – Нина не знала. Юрка женился в семнадцать лет на женщине с ребенком. Борис стал дипломатом. Умение убеждать ему пригодилось!

Еще Нина помнила пятьдесят третий год. Умер Сталин. Уроки в школе отменили. Все плакали, а Нина удивлялась, что он такое для людей сделал, что они не знают, как без него жить? Интеллигентная Екатерина Михайловна тихо говорила Евгении, Юркиной матери: – «Надо же было так измучить нас голодом, холодом, постоянным адом страха, что я, и все без исключения граждане, даже те, кто до революции купался в роскоши, воспринимали сталинские сезонные понижения цен на три копейки, как безусловное и истинное благо». Нина, из всего сказанного, понимала только два знакомых слова про «три копейки».

Кроме Екатерины Михайловны и Евгении в доме проживала хитроватая Капитолина с мужем и дочкой. А рядом с Вихровыми, стенка в стенку, старик со старухой, как в сказке. Нина хорошо помнила деда-соседа, у него были усы как у Сталина, а бабкино лицо вспомнить не могла. Она все время у керосинки хлопотала.

Зимой можно было ходить к соседям в гости, тихо сидеть у них, никому не мешая, и играть в свои куклы. Куклы, собственно, было две, одна – с тряпичным лицом, нарисованными бровями и ртом, вместо глаз маленькие пуговки. И вторая – красивая, которую подарили на день рождения в Новосибирске. Еще была пластмассовая утка Галя. Почему утку назвали Галей, никто не знал.