– Э, мил человек! А как же, это наука большая! В консерваторию тебе надо! Там и грамота музыкальная – ноты, значит, и профессор тебя учить будет. В Москву надо…

– Нет, – Мишка не согласился. – Я самолёты буду строить.

– Почему самолёты? У тебя что же, мечта такая?

– Да, чтобы они не разбивались.

– Разве так уж и бьются?

– Бьются… сильно…

– Кто ж тебе сказал такое? Да у нас знаешь какие самолёты, лучшие в мире… Может, у тебя отец самолёты строит?

– Нет. Он разбился. Построили самолёт, а он его испытывал… A я такой построю, чтоб никогда не разбивался…

– Эх, вот оно что!.. Ну прости, мил человек, хорошая мечта у тебя. Сколько ж тебе людей спасибо скажут… И отца непременно жалко. А только голос-то редкостный у тебя. Ты мать-то, маму, мил человек, попроси – пусть тебя умным людям покажет. Они то же скажут… Вот был бы я не самоучка, и жизнь у меня была б другая, музыкальная! Да когда учиться-то было? Война да война… А сам попытался, знаешь, я и самоучитель купил… Книгу такую с объяснениями и нотами, но духу не хватило… Работать надо, уставал очень, а чтоб по-нотному играть, надо учиться много – самому освоить просто немыслимо…

Вот так и началась их дружба в прошлом году. Само собой вышло: что ни вечер – у них спевка. Сначала вдвоём были. За неделю весь запас Мишкин перепели. А тут как раз и выяснили они, что уже несколько дней, как приходят местные бабы со своими стульчиками да скамеечками. Садятся укромно за разросшейся акацией, чтоб не смущать артиста, значит, и слушают… А когда песни повторяться часто стали – запас иссякать вздумал, они приметили и начали помощь предлагать да подсказывать. И пошла такая в деревне жизнь по вечерам, что со всех огородов да дворов не к телевизору спешили одиночество коротать, а на Мишкин голос…

В соседнем Глухове, такой же бедолажной полупустой деревеньке, с полверсты, не больше – и там прослышали про их затеи… Потянулись любители…

А на этот год и сами они – Мишка с Анатолием Иванычем – стали на выходе выступать. Закроет Анатолий Иванович свой баян полный в чёрный выгнутый да скошенный футляр, ремень в ручку и на плечо… А идти по-над озером дубовой рощей – красоты наглядятся по дороге, вроде специально, чтоб потом её всю и выпеть на разные мелодии.

Никуда, конечно, мама Мишку не показала после первого лета, хотя говорили ей и в городе. Огорчился Тольваныч, когда узнал, да помалкивал – не набрался смелости чужой женщине советы давать, только погрустнел как-то: чем он Мишку подпереть мог? Петь-то славно, конечно, и душе хорошо, да пареньку бы время не упустить. Своих детей не имел он и теперь переживал за чужого, словно сказать ему хотел, что сыну бы сказал: я не смог, а ты дерзни, раз тебя Бог отметил… А такой талант всем заметен был.

«Подрастёт ещё», – думала Мишкина мама. Недосуг ей было заниматься этим – сыт бы был да дом в порядке… В тридцать лет вдоветь несладко. Но однажды, когда не оказалось сына дома, заволновалась и пошла его искать. Кто-то и подсказал ей, что там они, в Глухове, наверняка, потому что шли вместе с Тольванычем рощей в ту сторону. Она туда и отправилась. Решила наругать сына, что ушёл не сказавшись.

Музыку творили в большой комнате – не любил Тольваныч посиделок на скамеечке у забора или за околицей… Полна комната набилась, окна-двери пооткрывали от духоты… И пока шло всё знакомое, рассматривала она, как её Мишку слушают люди. А когда вдруг запел он такое, что она вроде по радио только слышала, уставилась она сама в рот ему и почувствовала, что прямо трясёт её всю, особо когда до самых верхов добирается Мишка и такая нитяная нота звенит, а баян так бархатисто под ней стелется, что, кажется, задохнётся от волнения. И ей самой тогда воздуха не хватает, сердце колотится: вдруг сорвётся с высоты такой – костей не соберёт! А он – ничего, знай себе выводит: «Не видать певца полей, где поёт так громко над подруженькой своей жаворонок звонкий…». Просто про себя вроде поёт! И жаворонка она воочию видит в вышине где-то, под синевой… И тут по-настоящему поняла она, что ей говорили и Тольваныч, и соседи в городе, – не глухая же… И так ей страшно стало: отчего это всё у них в семье в вышину мужиков тянет?! Один сорвался, теперь второй в поднебесье забраться хочет… Может, не надо этого вовсе, не надо! Может, от этого беды одни, а ходить надо по земле, как все люди… Не лезть вверх. Мысли стрекотали кузнечиками и тоже рвались вверх, скоро-скоро… И она почувствовала ещё, откуда этот страх. От беспомощности. Пел и пел мальчишка… Она сама петь любила, а теперь увидела, что он уже забрался туда, на самую верхотуру, где поют жаворонки, и ничего нельзя поделать, чтобы вернуть его обратно на землю.