или стихи писать – буквы крошить с листа…
Боже, как жизнь пуста!.. Но разве душа – не птица?
Разве, кто запечатал камнем твои уста?
Как же тебе не стыдно! – сам говоришь с собою…
Строки, меж тем, теряют – силу, а сердце – жар
(«птицу» – напишем в скобках, рифму найдём: «судьбою»).
В землю зарыться что ли… зверем в леса бежать?
«Я люблю переходить на красный свет…»
Я люблю переходить на красный свет.
Цвет зелёный, как тоска, – совсем не то,
пусть он в лампе, витаминах и листве,
и зовётся – малахитовый цветок.
Но на красное готов перебегать —
к чёрту ангелов и замыслы Его, —
и, покинув таракании бега
городов, из круга вырваться бегом…
Пусть сгорает светофор и небосвод,
и бежит из глаз и кранов всех вода,
не спасёт меня ни небо, ни ОСВОД,
ни слова, что переходят в провода.
«Наши синие сны стережет проливная луна…»
Наши синие сны стережет проливная луна,
не пытайся их взять, как проснёшься, в прекрасный плен…
Память станет поляной белёного небом льна.
Выходя от себя, оставляешь себя в тепле.
Выходя от себя, оставляешь следы свои
на полях, на страницах написанных кем-то книг.
И идут затяжными дождями в тебе бои,
и горят городами большими твои огни…
Посмотри за окно: ты видишь, стоит туман…
он стоит, как часы; он в твоём (ты в своём) уме.
Город – словно хранилище книг, где дома – тома…
хоть страницу одну прочитать в этот день сумей!
«Ты не станешь моей судьбою…»
Ты не станешь моей судьбою.
Ты не станешь моей надеждой.
Я скажу тебе: «Бог с тобою!»
И твоей не коснусь одежды.
Между нами всё безнадежно —
закатилось мое светило…
Лишь ненужная только нежность
к той звезде, что давно остыла
и оставила оттиск бледный
на пустом и холодном небе…
Только нежность… она – последний
наш недуг, белоснежный лебедь.
Наша нежность – она повсюду,
ей отравлены все предметы,
и тебя помнить долго будут
эти окна – и стены эти.
«Быть может, я совсем не тот…»
Быть может, я совсем не тот…
быть может, ты совсем не та…
О том не скажет нам никто
и неузнает никогда.
И мы не будем никогда
друг другу сниться, и потом
держаться за руки, входя
в мой прикипевший к тебе дом.
Быть может, я совсем иной
(совсем не твой). Но нет вины
твоей, что ты была со мной,
меня в свои пускала сны…
И заслонила собой свет
иных светил и цвет весны.
Вины твоей в сиянье нет
твоём и нет моей вины.
ОСЕНЬ
Ты – осень. Ты вошла в мой город…
Мой город, сердце всех дорог.
И был мне трогательно дорог
твой образ в сотнях лёгких строк.
Твой образ в сотнях лёгких листьев,
и в лёгких – лёгкий воздух твой.
Твой образ, трепетный и чистый,
умытый жёлтою листвой…
Ты – осень. Город мой пожаром
объят. Последний Третий Рим…
И ты вонзаешь свое жало
в меня, и ты мне говоришь,
что жизнь жестока и прекрасна,
что жизнь написана для нас…
О этот гимн!.. о этот праздник!..
Мой первый,
мой последний час…
Но ты кончаешься зимою,
но ты уходишь от меня —
и прячешь лиственное море,
и забываешь имена…
«Как светла и прозрачна печаль…»
Как светла и прозрачна печаль…
Как легки, невесомы качели,
на которых ты станешь качать
своё сердце. Настанет Сочельник.
Закружится под окнами снег,
твоё сердце укутано негой, —
неизменный заветный Ковчег,
отражённый единственным небом.
Это сердце ты будешь хранить —
ночь в ночи; кочевать по пустыне.
Сердце – ласточка, красная нить,
малый хлеб на пути к Палестине.
Это лодка в ладонях твоих,
что горит, не сгорая, – не гаснет.
…этот свет пред очами стоит…
Это первый, единственный праздник.
На весах, на качелях зимы
снятся сны, растревожена память —
то ли в вихре кружилися мы,
то ли ангел кружился над нами…
Он снежинкой коснулся плеча,
избывая тоску и печали.
…так откуда же эта печаль,
словно свет за твоими плечами?..