Вревский почувствовал, как ком подкатил к горлу, и слёзы навернулись на глаза. Эта хрупкая, полупараличная старица читала его сердце, как книгу, понимала без слов и отпускала грехи. Павел Юльевич опустился на колени, поцеловал её высохшую, пергаментную руку.

– Что вы, Пашенька? Всё ещё образуется… – мягко произнесла Добреева. Она перекрестила Вревского, слабо улыбнулась: – Всё образуется… А вы не мучайте себя, а лучше сходите в церковь, исповедуйтесь… И будет вам облегчение…

– Спасибо вам, Ирина Лавровна, – с чувством сказал Павел Юльевич.

– За что? Разве я что-то сделала для вас?

– Очень многое… Вы… помолитесь за меня… А я должен идти.

– Я обо всех, кого знаю, молюсь. И о вас. А Лизу вы разве не дождётесь?..

– Нет, мне пора… – Вревский сам не знал, куда так спешит, но ясно чувствовал, что должен уходить. Положив на стол все деньги, которые имел с собой, он добавил: – Вот, примите эту небольшую сумму… Только не говорите Елизавете Кирилловне, что это от меня… И не отказывайтесь, пожалуйста!

– Не откажусь, – отозвалась Добреева. – Я же вижу, что это от души… Пашенька, вы не ответили, это вы нам помогали? Лиза угадала?

Павел Юльевич не ответил. Ирина Лавровна утёрла вновь набежавшие слёзы:

– Спаси вас Христос, Пашенька! Вам там это зачтётся… Вы так нам помогли…

– Скажите, – спросил Вревский уже на пороге, – что же будет дальше? Вы мудрая, Ирина Лавровна. Скажите.

– Я не мудрая, я уже почти слабоумная, голубчик… – ответила Добреева. – Забываю имена, даты… Элементарные вещи… Вы читайте Библию… Там на все вопросы ответы есть. И на ваш – есть. «Ревут народы, как ревут сильные воды; но Он погрозил им и они далеко побежали, и были гонимы, как прах по горам от ветра и как пыль от вихря. Вечер – и вот ужас! и прежде утра уже нет его. Такова участь грабителей наших, жребий разрушителей наших» .

– Прощайте, Ирина Лавровна.

– Прощайте, Пашенька…

От Добреевой Павел Юльевич возвращался со странным чувством облегчения и вины. Проходя мимо церкви, он поймал себя на мысли, что хочет перекреститься, но это показалось нему неудобным, и он подавил своё желание. В церкви он не бывал уже давно. В детстве Паша не пропускал служб, поскольку этого требовали родители, люди верующие. Для отца, гвардейского офицера, было два священных понятия: Бог и Царь. Какое счастье, что его уже давно нет в живых! Что он не увидел крушения своих святынь! А то бы и его могла постичь участь несчастного полковника Фугеля… От этой мысли Вревскому стало тошно. Отец умер, когда Паше было десять лет. Влияние матери было слабо, и мальчик как-то быстро отстал от привычки ходить на службы, негромко вторить церковным певчим, говеть… Он исправно бывал на молебнах, учась в кадетском корпусе, будучи юнкером, став офицером, потому что так было положено, но мысли его отстояли далеко от Бога. А может быть, зря?.. Павел Юльевич подумал, что, если доживёт до утра, то, пожалуй, сходит исповедаться. Может, права Добреева, и станет легче?

На Троицком мосту стояла небольшая толпа. Прильнув к перилам, люди неотрывно взирали на Петропавловскую крепость. Павел Юльевич приблизился и посмотрел туда же. В нескольких сотнях футов к старой крепостной пристани были борт о борт пришвартованы две большие деревянные баржи. Одна из них была пуста, другая – наполовину заполнена людьми. Вскоре за крепостными стенами собралась толпа и стала спускаться к пристани. Их было порядка ста человек, одетых, большей частью, в офицерскую форму. Их гнали к баржам, как обречённых на закланье овец, матросы, вооружённые ружьями с примкнутыми штыками. Это был улов чекистов за время последних рейдов. У Вревского подкосились ноги. Смесь отвращения, жалости, стыда и гнева захлестнули его. Хотелось, во что бы то ни стало, раздобыть где-нибудь пулемёт и палить по этим существам в человечьем обличье, ведущим на истребленье людей, за которыми не было никакой вины. Хотя нет! Вина была! Вина страшная и непоправимая! Все они были офицерами, все они защищали свою страну, все они не разделяли политики большевиков, все они инако чувствовали, мыслили, жили! Все они были такими же, как сам Павел Юльевич, а многие, вероятно, и лучше его. И за это обречены они были исчезнуть с лица земли. За это будут вычеркнуты из списков живущих, стёрты из людской памяти они и их семьи. И никто не узнает ни имён их, ни того, как жили они, ни бед их, ни радостей, ни подвигов, ни неурядиц, ни даже – могил. Будто бы и не было их на этом свете… Дольше смотреть на страшное действо Вревский не мог. Он отошёл от перил, оттолкнув нескольких человек, и почти побежал прочь, ничего не замечая вокруг, оглушённый, раздавленный.