День спустя возвратился из отлучки деверь с племянником. Сильно вымахал Матвейка, и не скажешь что мальчишка ещё – взрослому мужику фору даст. И в кого такой? Отец Диомид росточка был среднего, поджар, да жилист. Лицо его всегда было немного усталым, мягким, кротким. Незлобив был батюшка, приветлив со всеми, в службе ревностен. В округе любили его, потому как для всякого находил он доброе слово, всякую душу понять и почувствовать умел. Не успел войти отец Диомид в дом и перекреститься, как уже насел на него тесть с расспросами, что творится в соседних деревнях, что говорят люди о новой власти. Жгло неуёмного старика беспокойство, страх, что пойдёт прахом всё, на что положил он свою многотрудную жизнь.

Отец Диомид отвечал меланхолично, неспешно:

– Говорят, что и везде. Старики новой власти не верят. Молодёжь приветствует. В целом, отношение безучастное. Мужики говорят, что им до власти дела нет, в партиях они не смыслят. Пусть кто угодно будет, лишь бы землицы дали побольше, а налогу поменьше. Эх, всяк о своём печётся, един Бог обо всех…

– Ох, натворят же дел! Чует сердце, всё разорят! – стонал Евграфий Матвеевич. – Одним утешаюсь, что, может, Господь помилосердствует и сподобит меня прежде того помереть.

– Опять ты, старый, за своё, – морщилась Марфа Игнатьевна.

– Народ с ума сошёл, – качал головой отец Диомид, поправляя лампаду. – Прёт, сам не знает куда, разрушая всё на своём пути… Сметут и нас, и тех… Как песчинки сметут… Но да на всё воля Божия.

Отец Диомид, единственный из всей семьи, сразу нашёл общий язык с Надей, к нему она сразу прониклась доверием. Ласков был он, говорил с нею долго, ободрял, и Алёша был очень благодарен ему за это, понимая, как трудно должно быть Наде в чужом доме, среди незнакомых людей.

Обвенчались вскорости. Свадьбу справили скромно, по-семейному. Надя, не привыкшая к деревенскому образу жизни, никого не знающая, не хотела, чтобы собиралось много чужих, да и Алексей не желал шумного застолья, зная, что лучшие друзья не придут порадоваться за него. Отец и мать сердились, считая, что нарушать обычай грех, а по обычаю надо на свадьбу всех родных и соседей позвать. Но Алёша остался непреклонен, заметив, что в грозные дни, о которых всё время твердит отец, вполне можно обойтись без всенародных гуляний. И всё же и Евграфий Матвеевич, и Марфа Игнатьевна дулись на молодых. Подхватывала за ними и Анфиса, но её одёргивал муж, принявший сторону Нади и Алексея, отлично поняв причины, по которым они не желали шумного торжества.

Так долго ждал Алёша этого дня, что, оставшись с молодой женой наедине, немного оробел. Такой хрупкой, такой чистой казалась она, так стыдливо пылали маками её щёки, что и коснуться было страшно. Никогда в жизни не был Алексей так счастлив, как в первую их ночь. Разрывалась грудь от огромного, великого чувства, заливала душу нежность. Разве можно сделать людей счастливыми, следуя придуманным догматам? Разве можно выводить счастье для какого-либо класса? Все эти бездушные доктринёры никогда не ведали счастья, настоящего светлого чувства, озаряющего всю жизнь, а потому и тянет их ниспровергать этот мир, мир в котором они несчастливы. Думают ли, что построят новый, где найдут своё счастье? Или же просто из зависти хотят, чтоб и другие стали такими же несчастливыми, ущербными, искалеченными? А Алёша ничего не хотел ниспровергать, потому что был счастлив, а тот, кто счастлив, не разрушает мира, в котором ему хорошо, не мстит никому.

Рассчитывал Алёша подольше пожить дома, отдохнуть, налюбиться с молодой женой, но прошло совсем немного времени, и обстоятельства вынудили его уезжать. Местные фронтовики и молодёжь, повально увлекшаяся большевизмом, буквально не давали Алексею прохода. Иногда заявлялись недавние друзья, пытались агитировать. Алёша реагировал резко, и разговоры часто оканчивались ссорой. Случалось ему, идя по улице, слышать злобное шипение себе вслед: «Офицер… Контра…» Вначале Алексей не обращал на это внимания, но постепенно стал раздражаться. Спросил при встрече Давыдку: