Лариса слышала его, но ответить не могла, – горький комок в горле и ежовая боль в груди давили её.

Ночь была бессонной для обоих. Реваз уже ничего не говорил, его глаза были закрыты, но он не спал. Вновь, как и в тот роковой для Парфёновых день, он лежал в засаде и перебирал в памяти каждую минуту предшествующую секунде, в которой произвёл выстрел в свою офицерскую честь.

Лариса была в тревожном полусне-полузабытье, она видела себя в окружении жёлтых лилий беспорядочно разбросанных по сочному зелёному полю. На этом поле были только он и она. Она не предавалась с ним любовью, как когда-то очень давно, кажется, даже не в её жизни, с Шота, она просто бегала по полю, раскрыв руки, как птица в полёте, а он её ловил, подхватывал на сильные руки и кружил по-над лилиями. Она смеялась, а он целовал её глаза, выпускал из своих объятий, она снова убегала от него, и он снова догонял её, и снова целовал.

– Щекотно, щекотно! – смеялась она, и вдруг резко. – Нельзя! Нельзя! Нельзя в глаза! Это к разлуке! Здесь, здесь целуй! – потребовала, дотрагиваясь своими пальцами своих губ.

И он, опустив её с рук на вдруг почерневшую землю, приподнялся над землёй и полетел к лебединым облакам, и оттуда – со светлой высоты тихо и даже как-то приглушённо проговорил:

– Нельзя! Нельзя!

– Но почему! – крикнула она ему вдогонку. – Ведь я же люблю тебя!

Облака встрепенулись и оттолкнули его от себя. Тотчас он был облачён в чёрный саван и опустился в этом одеянии на чёрную землю, усеянную крупными чёрными камнями, на самом большом из них спиной лежала Мария, губы её были приоткрыты и, казалось, что-то шептали, а глаза были устремлены ввысь, в них была тоска и одновременно ожидание чего-то великого.

– Нет! – крикнула Лариса, сердце гулко забилось в груди и вырвало её из тревожного сна.

Рано утром – в воскресенье 15 июля, Реваз и Лариса отправились к Петру Ивановичу.

– Вовремя, как раз к чаю, – обернувшись на скрип входной двери и увидев Реваза и Марию, радостно улыбаясь, проговорил Пётр Иванович.

– Аромат по всему дому. Знатно живёте. Здравия всем… – ответил Реваз, повесил форменную фуражку на гвоздь у двери и, подойдя к хозяину дома, крепко пожал его руку.

– Аромат от пирогов земляничных, да листков смородиновых в чайнике, – ответил Пётр, пожимая руку Реваза.

– Земляника! Это хорошо… – задумчиво проговорила Лариса.

– С сыночком Владимиром в бору сбирали землянику-то, самую первую… душистую и листочки смородинные там же собрали. Уродилась ягода в этом году разная. Малины-то… так той просто заросли. Подходите Лариса Григорьевна и вы Реваз Зурабович к столу-то, присаживайтесь. Чай будем пить, с пирогами земляничными. – Сбираемся вот сегодня всей семьёй… в бор наш ленточный. Пораньше сбирались, не получилось… пока то, да сё, пироги вот… а там поди уж народу полгорода скопилось. Ну, да, – махнула рукой, – всем хватит. Нынче богато в лесу на ягоды… Как с грибами будет не знаю, ежели что в бор на гору пойдём, там народу завсегда меньше.

– Ну, мать, хватит гостей дорогих словами потчевать. Пироги на стол мечи, да сто грамм преподнеси.

– Ишь ты, ишь, как заегозило-то, аж стихами заговорил, – улыбнулась Людмила Степановна. – А то я не знаю, что мне делать. Присаживайтесь, присаживайтесь, Лариса Григорьевна. Вот сюда, рядом с Петром садитесь Реваз Зурабович, – стряхивая полотенцем невидимую пыль со стула и придвигая его к столу, суетилась хозяйка.

– А мы вот тут с Ларисой… – Реваз кивнул в её сторону.

– …мимо проходили и решили заглянуть, – предупредительно посмотрев на Реваза, прервала его Лариса на полуслове. – Как говорится, на огонёк