Арговский, Гроздев и были такими «лосями». Держались они особняком. Две недели в поле, неделя отдыха. Гроздев сразу уезжал в посёлок и на базе появлялся только накануне следующего маршрута. Арговский занимал отдельную половину деревенского дома. Пил всю неделю, не просыхая и не показываясь на люди. Потом в полувменяемом состоянии его грузили в вертолёт, проверяя, чтобы не захватил спиртное, и вместе с приданным бичом и маленькой чёрно-белой лайкой по кличке Лака выбрасывали в тайге. Может, всё было и не столь печально, но нам, учитывая юношеский максимализм и незнание жизни, процесс виделся именно таким.

Были ещё геологи, но о них легенды не сочиняли.

Всё это совсем не походило на московскую жизнь. На второй день после приезда подсел сухонький мужичок в выгоревшей до белизны телогрейке, посмотрел с прищуром, словно оценивая:

– Ну, ребятишки, не завидую я вам. Влипли… Не дай бог к этим попадёте, – мотнул головой в сторону избы, где возле развалившегося крыльца грелась на солнышке Лака, – замордуют, – сплюнул под ноги, утер ладонью мокрые губы, мелькнула грязно-синяя размытая наколка, и, подволакивая ноги, не спеша поплёлся в сторону «камералки».

Не сказать чтобы он сильно нервничал по этому поводу. Всё-таки кое-что повидал. Но, в общем, тот мужичок оказался прав: из них, троих приехавших, выдержал только он.

Олег свалил на третий день в Москву, сославшись на внезапно открывшуюся болезнь. Толик после первого же маршрута осел до конца практики в «камералке», описывая образцы керна. А он незаметно для себя втянулся.

На первый маршрут ушёл с Гроздевым. Мужик лет сорока пяти, чёрная борода с едва заметной проседью, пронзительный взгляд голубых глаз, красавец, одним словом, если бы не фатальное одиночество, которым от него веяло за версту. Пока грузили барахло в вертолёт, Гроздев его будто не замечал, даже имени не спросил. Выбросили на болото. Перетащили вещи на сухое, под ёлки. Костерок, чай. Всё делал Гроздев, не обращая на него внимания. Потом уткнулся в карту, помечая что-то карандашом. И только когда залезли в спальники, заговорил тихо и монотонно:

– Я скажу один раз, больше не буду. Постарайся понять. Нам надо переместиться из точки А в точку Б. Но это не главное. Во время этого перемещения мы должны выполнить работу. Если мы её не сделаем, наше передвижение теряет смысл. Работа – главное. Всё остальное – усталость, мошка, голод, стёртые в кровь ладони – не важно. Попробуй выкинуть из головы, не обращать внимания. Твоя задача идти за мной и не отставать, нести рюкзак с образцами и бить шурфы. Жаловаться бессмысленно, не приму и на себе не потащу. И ещё… – Заворочался в спальнике, устраиваясь удобнее. – На второй или третий день тебе станет казаться, что основную, тяжёлую работу делаешь ты, а я просто прогуливаюсь. И чем раньше поймёшь, что это не так, и перестанешь об этом думать, тем тебе будет легче. Ты выполняешь свою работу, я – свою. Всё. Спать. Завтра у нас лёгкий радиальный маршрут, в качестве разминки.

Помогла, наверное, служба в армии. Каждый день воспринимался как очередной марш-бросок. Собраться и идти. Задыхаясь от усталости, дотянуть до вечера. Тупо пить чай, не обращая внимания на кровососущую дрянь, облепившую лицо, и знать, что на сегодня всё закончилось, осталось только доползти до спальника, вытянуться, расслабить гудящее от усталости тело и провалиться в манящее небытие.

Они почти не разговаривали: вопрос – ответ. Действительно, несколько дней он ненавидел спину, что мелькала впереди между деревьями. Потом это куда-то ушло. В том, первом, маршруте он не задавался вопросом, что и зачем они делают. Работают на износ. И только при заборе, сидя внутри наполненного грохотом вибрирующего брюха вертушки, когда Гроздев прокричал: «Следующий маршрут в районе Середницы. Через неделю. Начальство тебе сообщит», – понял, что принят во взрослую Геологию, экзамен сдал.