Ирма, увлеченная и возбужденная своей новой ролью, продолжала разговор и за столом, куда бабка усадила их, едва вернулись, да еще и ворчала, мол, мотались, как абрашина корова, а люди языком за вами трепали, но видно было, что ей было приятно. Ведь «трепать языком» соседи прибегали сразу же, едва замечали парочку, и такая скорость считалась тут признаком серьезного интереса и высокого признания.

Такие вот в Балясной нравы…

Воронов только сейчас глянул на часы, удивился, что за прогулкой и разговором время незаметно подошло к обеду, и сразу засосало где-то под ложечкой, захотелось есть.

Когда бабка, не знавшая ничего о семинарах по оптимальной организации дня и управлении временем, совершенно ненаучно стала накрывать на стол, отправив обоих мыть руки, в ворота постучали.

Бабка не обратила на это никакого внимания, и стук продолжился. Ирма несколько раз порывалась открыть ворота, но натыкалась взглядом на запрет бабки, продолжавшей молча, но зримо негодовать до тех пор, пока не раздался громкий голос:

– Ирма, я ведь знаю, что ты меня слышишь.

Воронов удивился, увидев, как обрадовалась Ирма, бросившаяся к воротам, но еще больше его удивило мгновенное превращение лица бабки, ставшего вдруг совсем домашним и мирным.

– Герасимыч приперся, – проворчала она, пряча улыбку. – Как-то ведь прознал хрыч старый!

«Хрыч старый» впечатления старости не производил. Напротив, казалось, что мужчина лет шестидесяти, не более, специально подседил волосы и разбросал по лицу морщины. Так просто, для солидности. И голос у него был надтреснутый, немолодой. Но походка легкая и рукопожатие твердое.

– Иван Герасимович, а это – Леша, – представила Ирма Воронова гостю.

– Я вот Ирме рассказываю, что издалека вас увидел, да не сразу ее узнал! – широко и радостно улыбался нежданный гость и добавил, – Очень приятно. Овсянников.

Потом повернулся к Ирме и сделал полшага назад:

– Ну, ты совсем не изменилась, Ирма, только повзрослела, стала настоящей красавицей и женщиной. Она ведь здесь в школу ходила несколько лет. Ты ведь и заканчивала тут? – обратился он к Ирме.

– Училась, училась, – кивнула она, не переставая радостно улыбаться. – И одноклассников помню.

– Да-да, – кивнул Овсянников, – Лену Гуцул, например.

Он хитро взглянул на Ирму, и вдруг оба расхохотались.

Хохотали долго и, глянув друг на друга, снова хохотали, стоило на мгновение смеху утихнуть.

Ни Воронову, ни тем более бабке ничего не казалось смешным, но Воронов все-таки вежливо улыбнулся, а старуха бесцеремонно вмешалась:

– Обедать собираемся! Будешь с нами?

Овсянников на грубость никак не отреагировал. Ответил так же приветливо:

– Вы уж меня извините, что не ко времени…

И, прерывая попытку Ирмы протестовать, повторил:

– Не ко времени, не ко времени. Да к тому же меня и дома на обед ждут. Жена уже все приготовила, так что неудобно.

Он протянул руку Воронову:

– Приятно было познакомиться! Вам как кавалеру делаю предложение: завтра в этот же час приходите к нам. На обед, да и поговорить будет интересно. Мы в столицах редко бываем, а вы в наших краях, должно быть, еще реже.

У ворот повернулся и повторил:

– Приходите! Будем рады видеть!

В доме Овсянникова их ждали.

Кухня, отделенная от входа в дом только большой русской печью, одновременно была и столовой, но это воистину была «столовая»!

На широком столе, расположенном посреди помещения, красовалась супница, источавшая ароматы! Тут же стояли миски с соленьями, грибами и большое блюдо, заваленное зеленью, вероятно, только что собранной с грядки, и видно было, что это не «показательное выступление» для гостей, а обычный повседневный обед, привычная, отработанная годами процедура, доставляющая удовольствие не только своей церемонностью, неспешностью, но и тем, что хозяева таким образом демонстрировали наличие в доме своего – особого – порядка.