– Придет время, и мы помрем, – сказал дворник, уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в потемках.

Кучер, а за ним Алешка несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне столов видны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.

– Дед, что они делают? – спросил шепотом Алешка.

– Сейчас его на столы класть будут, – ответил дед. – Пойдем, детка, пора спать.

Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились богу, разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в санях. Сарайные двери были уже закрыты, сильно воняло гарью от потушенного фонаря. Немного погодя Алешка поднял голову и поглядел вокруг себя; сквозь щели дверей виден был свет все от тех же четырех окон.

– Дед, мне страшно! – сказал он.

– Ну, спи, спи…

– Тебе говорю, страшно!

– Что тебе страшно? Экой баловник!

Помолчали.

Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав, подбежал к деду.

– Что ты? Чего тебе? – испугался кучер, тоже поднимаясь.

– Воет!

– Кто воет?

– Страшно, дед… Слышь?

Кучер прислушался.

– Это плачут, – сказал он. – Ну поди, дурачок. Им жалко, ну и плачут.

– Я в деревню хочу… – продолжал внук, всхлипывая и дрожа всем телом. – Дед, поедем в деревню к мамке; поедем, дед, милый, бог тебе за это пошлет царство небесное…

– Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи… Молчи, я фонарь засвечу… Дурак!

Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не успокоил Алешку.

– Дед Степан, поедем в деревню! – просил он, плача. – Мне тут страшно… и-и, как страшно! И зачем ты, окаянный, меня из деревни выписал?

– Кто это окаянный? А нешто можно законному деду такие неосновательные слова? Выпорю!

– Выпори, дед, выпори, как Сидорову козу, а только свези меня к мамке, сделай божескую милость…

– Ну, ну, внучек, ну! – зашептал ласково кучер. – Ничего, не бойся… Мне и самому страшно… Ты богу молись!

Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.

– Не спишь, Степан? – спросил он. – А мне всю ночь не спать, – сказал он, входя. – Всю ночь отворяй ворота да запирай… Ты, Алешка, что плачешь?

– Страшно, – ответил за внука кучер.

Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос. Дворник сказал:

– Плачут. Мать глазам не верит… Страсть как убивается.

– И отец тут?

– И отец… Отец ничего. Сидит в уголушке и молчит. Детей к родным унесли… Что ж, Степан? В своего козыря сыграем, что ли?

– Давай, – согласился кучер, почесываясь. – А ты, Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну, ступай, внучек, иди…

Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался полушепот:

– Бью и наваливаю… – говорил дед.

– Бью и наваливаю… – повторял дворник.

Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, казалось, проговорила: «Бью и наваливаю». Когда Алешка увидел во сне барина и, испугавшись его глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед храпел и сарай не казался страшным.

В одно из летних воскресений, часов в пять вечера, Володя, семнадцатилетний юноша, некрасивый, болезненный и робкий, сидел в беседке на даче у Шумихиных и скучал. Его невеселые мысли текли по трем направлениям. Во-первых, назавтра, в понедельник, ему предстояло держать экзамен по математике; он знал, что если завтра ему не удастся решить письменную задачу, то его исключат, так как сидел он в шестом классе два года и имел годовую отметку по алгебре 2¾. Во-вторых, его пребывание у Шумихиных, людей богатых и претендующих на аристократизм, причиняло постоянную боль его самолюбию. Ему казалось, что m-me Шумихина и ее племянницы глядят на него и его maman, как на бедных родственников и приживалов, что они не уважают maman и смеются над ней. Раз он нечаянно подслушал, как m-me Шумихина говорила на террасе своей кузине Анне Федоровне, что его maman продолжает еще молодиться и наводить на себя красоту, что она никогда не платит проигрыша и имеет пристрастие к чужим ботинкам и к чужому табаку. Каждый день Володя умолял maman не ездить к Шумихиным, описывал ей, какую обидную роль играет она у этих господ, убеждал, говорил дерзости, но та, легкомысленная, избалованная, прожившая на своем веку два состояния – свое и мужнино, всегда тяготевшая к высшему обществу, не понимала его, и Володя раза два в неделю должен был провожать ее на ненавистную дачу.