– Ну, рассказывай, сынок; дай бог, все не так страшно.

– Если честно, даже не знаю… Это касается нашей семьи. Моей мамы. Давай я расскажу тебе все по порядку, и ты сам скажешь, что думаешь об этом.

Я рассказал ему все, что произошло с тех пор, как несколько дней назад меня застал врасплох в музее игральных карт звонок некоего Калибана. Мне ничего не пришлось умалчивать и корректировать: дедушка привык слушать о моих рабочих делах, и рассказ об убийствах и похищениях не повергал его в шок.

– Унаи, твоя мать умерла сразу после рождения Германа. Я видел ее мертвое тело, это была она. Живот у нее все еще был большой.

– Ты уверен, что она была мертва? Не могло ли это оказаться какой-то ошибкой? Подумай хорошо.

– Я в своей жизни повидал много мертвых, с самого детства. Умирали мои братья – тогда это было в порядке вещей; умирали родители, дяди, тети, бабушки, дедушки и соседи. Потом, на войне, я видел еще много смертей, слишком много. И вот теперь мне почти сто лет, я похоронил всех, родившихся раньше меня. Твоя мать была мертва, отец убит горем, Герман лежал в инкубаторе, а ты все время спрашивал и спрашивал, когда же наконец мама вернется домой. Ты задавал этот вопрос многие месяцы, хотя я водил тебя на кладбище; ты еще толком не умел читать, и твой детский мозг не мог осознать произошедшее. Да и вообще… твоя мать – фальсификатор книг? Она была такой доброй и честной, бедняжка… Слишком доброй, и совершенно немыслимо, чтобы она могла кого-то обманывать.

– В таком случае должно быть другое объяснение. Разве могут быть случайными столько совпадений: мои родители имели книжный магазин, предполагаемое похищение и два убийства связаны с торговлей старинными книгами, не говоря уже о том, что действие разворачивается в Витории и Мадриде… А ведь мой отец поначалу работал какое-то время у своего друга в Мадриде?

– Да, у Алистера, сына моего друга Гаэля. Того самого, в честь которого я дал имя твоему отцу. Я уже рассказывал тебе однажды эту историю об именах.

– Ну, наверное, я не придал ей тогда особого значения, потому что вообще-то я ничего такого не помню, – опустив голову, немного виновато признался я.

– Вот поэтому я и не стал тебе ее больше рассказывать, – заключил дедушка со своей убийственной логикой и пожал плечами.

– В любом случае нужно поискать официальные документы; у тебя ведь все хранится, я знаю.

В течение многих лет я не беспокоил дедушку подобными разговорами. Мне всегда казалось, что в каждой семье имелось какое-то табу, красная линия, проклятое имя, при произнесении которого вслух все вдруг умолкали и утыкались взглядами в стену.

– Если что-то есть, то оно должно быть наверху, – уверенно сказал дедушка.

Похлопав меня по колену, он поднялся с дивана с большей живостью, чем я сам, немного уже закоченевший от ночного холода Вильяверде.

Я последовал за дедушкой вверх по лестнице, поднимавшейся до третьего этажа дома. Дерево посередине ступенек было настолько истерто, что ноги почти соскальзывали с них, но дедушка ни разу не оступился, несмотря на столь крутой подъем.

Все пространство наверху, под двускатной крышей, представляло собой чердак. Это было ничем не перегороженное помещение, за исключением вековых деревянных колонн, поддерживавших потолочные балки и множество раз перекрашенных иудейским битумом. Здесь дедушка хранил разнообразный хлам, стулья, на которых уже некому было сидеть, банки с грушами в вине, печеные яблоки, сливовое варенье – все то, чем он с удовольствием одаривал нас из изобилия своего сада, – и коробки, очень много коробок.