– Змий, що ль, який до тебе прилетает на семи витрах, а, панночка?.. Дивись, як би змиенят не народила!

Саша покорно все это выслушивала, хотя порою руки чесались по-малоросски вцепиться в Дунину толстую косу и по-малоросски же выдрать нахальную бабу… да московское воспитание не позволяло. К тому же приставленная к ней не то нянька, не то тюремщица, отсмеявшись, начинала хлопотать, заталкивала ее в закут около печки, где уже была согрета вода да приготовлено чистое полотенце, и мыло, и гребень… И пока Саша умывалась – по-Дуняшиному, «наводила красу» – та успевала поставить самовар, а кроме чая, подать на стол горячий кныш и свежее масло, а еще галушки или яичницу с салом.

Дома, в Москве, это казалось бы привычным, нормальным: до революции, и даже после нее, у Владимирских всегда была прислуга… но после целого года гражданской войны, и тем более здесь, в анархистской вольной республике, «где все равны и панов нет», спокойно пользоваться чужим трудом было и стыдно, и боязно. Саша предлагала свою помощь – не была она неумехой и белоручкой, спасибо матушкиной суровости, Высшим женским курсам и работе в госпитале во время войны – но Дуня, хоть и дразнила ее «панночкой», упрямо качала головой:

– Нема чого тоби возиться с горшками та сковоридками! Ты роби, що тоби батьком Махном велено, а вдома я вже як-нибудь сама управлюся!

Тут Саше оставалось лишь густо покраснеть и уткнуться в свою чашку, и снова подумать, что же ей все-таки «велено» – то ли работать в культпросвете, помогая Севе и Галине готовить плакаты и писать речи для митингов, на радость грозному атаману батьке Махно, то ли ублажать по ночам Нестора – ласкового и страстного любовника… За прошедшую неделю она в этом так и не разобралась.

Он приходил к ней за полночь, уходил до света, и только однажды позволил себе забыться, крепко заснуть в ее объятиях… она прижалась к нему и тоже заснула – глубоко, спокойно… так вместе и встретили зарю. После атаман убежал, как любовник во французском романе – не одевшись до конца, через окно, выходившее в сад, и призраком растворился в молочном осеннем тумане. А Саша смотрела ему вслед и не могла унять ни сердцебиения, ни слез, ручьями льющихся из глаз, и сама не понимала, о чем плачет…

Гуляйпольские селяне на смех бы подняли «чутливу панночку», ну а приличные московские знакомые, не говоря уж о сестре Леночке, пришли бы в ужас. Как это так, мало того, что благовоспитанная девица благородного происхождения делит постель с мужиком, разбойником, анархистом, так еще и лаской привечает, и слезы льет, когда он уходит! Неслыханный скандал, позор… Революция и война все перевернули в России, поменяли верх с низом, быть дворянином, буржуем-эксплуататором вдруг стало смертельно опасно, пролетариат взял власть и наводил свои порядки в городах, вчерашние батраки занимали барские усадьбы, устраивали в них «коммуны», но сколько не притворяйся, что принял это страшное новое, согласился с ним – старое, привычное от века, глядит из каждой щелки, и только и ждет, чтобы напомнить о себе.

…После еды Дуня поторопила ее:

– Давай, панночка, пошевеливайся, мени хату прибирати треба, а тебя, чай, в кульпросвете заждались! Топай швидче, пока за тобой хлопцев не прислали…

«Что же я, все-таки под арестом тут, в вольной анархической республике? Караулят меня, чтобы не сбежала?» – вопросы повисали у Саши на губах, но она так и не решилась задать их вслух – может, и к лучшему… Кто знает, кому и что докладывает хваткая и не в меру зоркая Дуняша.

Она привычно собралась для выхода, в который раз спросив себя, куда же все-таки исчез чемодан, что был с нею в поезде, вместе с дамской сумочкой и документами, и нет ли надежды их отыскать… Бог с ними, с вещами, но без паспортной книжки, с таким трудом выправленной в Москве, попасть в Екатеринослав – или куда-нибудь еще, с учетом нынешней тревожной обстановки и полыхающих повсюду междоусобиц – будет ох как непросто… особенно после неожиданных гостин в Гуляй Поле.