– Та горазд, чаво ты ломаешься, як панночка! – он, словно эквилибрист в цирке, резко наклонился, выбросил вперед длинные цепкие руки, ухватил Сашу, как орел -ягненка и втащил к себе на коня – она и охнуть не успела.

Щусь утвердил ее в седле, усадил поудобнее, приобнял одной рукой, вроде поддерживал, и церемонно кивнул Дуне:

– Товарищ Евдокия, Всеволодову помичницу я доставлю куда надобно, а ты вже як-нибудь сама.

Федос пустил коня некрупной рысью. Саше было неловко и тряско. Она отменно ездила верхом – спасибо отцу-кавалеристу и его урокам, что давал дочке сызмальства, едва ходить научилась – но никогда еще не случалось ей сидеть в седле безвольной пленницей… тряпичным чучелом, кулем с мукой.

Хуже всего было чувствовать, как нагловатый красавчик, вообразивший себя рождественским подарком, прижимается к ней, трется, делая вид, что поддерживает на скаку, и слушать его нашептывания, густо пропитанные табаком и водочным перегаром, вместе с неожиданными нотами какого-то резкого одеколона:

– Слышь, панночка, ты не серчай… я хоть от бабской красы дурею, но и нутро ваше бабское насквозь бачу. Знаю я, що ты за така «помичниця», мне товарищ Волин ужо сказывал про вчорашнее-то…

– Что сказывал?

– Известно, що: и як плясала ты з ним, и як батька Махна на нього маузер наставлял… так я про що кажу-то, панночка… мы тут все живем вольно, никто никому не хозяин, и кажна жинка – вона теж людина! Так що, як з Нестором Иванычем нагуляешься, приходь до мене, разумеешь?

– Товарищ Щусь, я ни с кем не гуляю, и я здесь только временно, по ошибке. – Саша решила не отмалчиваться, поддержать разговор, а заодно кое-что сразу объяснить гуляйпольским донжуанам, что оказались сплетниками похуже, чем девчонки в пансионе Куропаткиной.

Она не могла бы сказать, да и не думала вовсе, что Махно ее изнасиловал – этого и близко не было, скорее, она побоялась отказать… но то, что случилось между ней и атаманом, не важно, по согласию или без, не означало, что воля Александры Владимирской окончательно сломлена. Она не собиралась вести себя так, словно готова лечь с любым, у кого при виде нее закапала слюна; предстояло найти тонкую грань между жертвенной податливостью и опасным высокомерием… и удержаться на этом острие, пока Бог или судьба не пошлют возможность сбежать.

Щусь за спиной хмыкнул -видно, сразу не смог сообразить, что ответить «панночке» – а Саше только того и надо было: выиграть время.

Улица неожиданно закончилась, уперлась в площадь, где возвышался собор, а вокруг – каменные дома, в основном в два этажа, на вид довольно приличные, не разграбленные. Повсюду развевались знамена, черные, вперемешку с красными, сама площадь была запружена людьми, пешими и конными, и какими-то странными бричками – Саша таких никогда не видела. Ей даже показалось, что на них установлены артиллерийские орудия, но, должно быть, все-таки показалось…

Люди шумели, кони храпели, ржали, а порой начинала играть гармошка или трубить труба.

– Вот мы и на месте, Ляксандра Николаевна! – важно сообщил Федос. – Здесь у нас, подивись, и штаб – реввоенсовет, и волостной совет, и кульпросвет…

– Спасибо… – она хотела соскользнуть с седла, но он не пустил:

– Куды? Почекай, довезу тебя прямо до входу, а то ще затопчут – бачиш, митинг! Молодые анархысты к нам прибыли, вишь, сколько!

Нужный им дом тоже был двухэтажным, каменным, даже с палисадником, но одно окно внизу было выбито и заколочено наспех досками, а другие такие грязные, что рассмотреть сквозь них ничего было нельзя.

У входа, справа и слева от кривой вывески с надписью «Культпросвет революционной армии батьки Махно», висели два флага – чёрный и красный. На черном было написано: «Власть рождает паразитов. Да здравствует анархия!», а на красном – «Вся власть советам на местах!».