Талия в ответ немедленно поцеловала Фаиза. Тот, в свою очередь, притянул ее пальцы ко рту и обласкал губами каждую костяшку.

Я стояла, уставившись на устилающие пол соломенные матрасы, и невольно внутренне содрогалась. Меня внезапно ошеломил мучительный вопрос: сколько же мертвых и расчлененных женщин сложены внутри этих стен и под этими полами, меж поддерживающих этот потолок стропил и мощных перекладин, едва различимых в темноте?

Обычай требовал, чтобы жертв хоронили живыми, во время совершения обряда они могли дышать и молить о пощаде, их погребальные одеяния оскверняли дерьмо, моча и прочие жидкости, испускаемые охваченным агонией телом. Я никак не могла выкинуть из головы мысль о неимоверно практичном семействе, сообразившем, что там, где сгниет дерево, кость останется целой, и велевшем строителям укладывать девушек, как кирпичи. Руки сюда, ноги туда, гирлянда черепов вплетается в костяк дома – страховка на будущее, когда традиционные архитектурные ухищрения окажутся бессильны. Почему бы и нет? Девушкам еще долго нести свою службу. А когда эти двери распахнутся, внутрь хлынет толпа свадебных гостей и начнется церемония, современной цивилизации придет конец.

Дом будет бесконечно ждать этого дня.

Каждый год – по девушке. Двести шесть костей, помноженные на тысячу лет. Кальция с лихвой хватит, чтобы дом простоял здесь до тех пор, пока звезды не исчерпают силу собственных сияющих костей и не пожрут сами себя без остатка.

И все ради одной девушки, что ждет и ждет.

Одна, в земле, во мраке.

– Кошка?

Я вынырнула из своего безумия. И поняла, что стою, стиснув пальцами запястье.

– Все хорошо.

– Точно? – Филлип обеспокоенно нахохлился, луч сумеречного света играл в его волосах. – Выглядишь ты не очень хорошо. Если это…

– Не трогай ее, – тихо сказал Фаиз.

Веселье покинуло его, уступив место тревоге, судороге охранительной злобы, задравшей его губу в оскале. Я потрясла головой, чтобы лицо разгладилось, улыбнулось. Все в порядке. В полном порядке.

– Кошка знает, что мы рядом, если что.

Похоже, видок у меня был тот еще. Филлип вздрогнул, залился румянцем и шмыгнул прочь из передней, бормоча что-то об ошибках. Я трижды повторила про себя список домашних дел – припомнила все упущенное, срочное и еще тысячу мелочей, – пока в мыслях от этого монотонного занятия не прояснилось. Облегченно вздохнув, я огляделась вокруг и увидела, что Фаиз и Талия склонились, точно молящиеся в церкви, построенной их же телами, соприкасаясь лбами. Намек был более чем прозрачный.

Мне пора пойти погулять… куда-нибудь.

Я двинулась на щелканье затвора нового фотоаппарата Филлипа и нашла его в зале, разукрашенном темными вечерними оттенками золотого и розового. В сыром воздухе водили хоровод пылинки: попадая в лучи остывающего солнца, они бледно взблескивали. Крыша здесь когда-то провалилась, позволив непогоде беспрепятственно проникать внутрь. Пол прогнил, стал сплошь зеленым там, где в трухе укоренились плесень, папоротники и густой курчавый мох.

– Прости.

Я пожала плечами. У ног Филлипа, на расстоянии вздоха, расстилался цветочный ковер.

– Все хорошо.

Брови Филлипа взлетели вверх.

Пронзительно расхохоталась птица. Сквозь рану в крыше я увидела, как вспыхнули амброй и танзанитом перья на горле чирка. Филлип потянулся – Рембрандт в высоком разрешении.

– Кошка…

– Ты просто по-дружески беспокоился. Бывает.

– Ясно, но…

– Я не собираюсь прыгать с крыши, потому что ты пытался быть вежливым. Это не так работает. – Я сглотнула слюну.

– Ладно. Только… ты мне скажи, если чем надо будет помочь, договорились? Я не… я не всегда правильно выражаюсь. В смысле, я кое в чем хорош, но…