Мальчишка остановился в нескольких шагах. Сержант встал, сурово посмотрел на него. Мальчик заговорил, указал на бочонок. Сержант задрожал, но затем послушно взял бочонок и поставил его у решетки.

В свете тусклых надвратных ламп я вдруг заметил: из ушей, носа, глаз сержанта льется кровь. Он вышиб пробку, и высыпался темный порошок. Солдат раскрыл рот. С лица в порох капала кровь.

Мать честная! Я похолодел. Ребенок – не человек, а «малыш» – бросился наутек. Я тоже кинулся бежать. Сержант протянул руку и разбил лампу. Та выбросила сноп искр. Они так лениво полетели вниз – белые, красивые, яркие.

Я прижал ладони к ушам.

Ворота взорвались.

Ладони не слишком помогли. Грохнуло оглушительно. Волна горячего воздуха чуть не сшибла с ног. В голове зазвенел отзвук жути, полыхнувшей и ушедшей в тишину.

Пару мгновений никто не шевелился – а затем будто во всех молотком вколотили жизнь.

Часовой кинулся к сирене, закрутил рукоять. Та воспротивилась, сыпнула ржавчиной, но все же поддалась усилию, зашипел фос, и по всей Двенадцатой станции завыли сирены. Напарник часового кинулся вниз по лестнице, оставив мушкет. Я подобрал оружие.

– Порох и пули? – заорал я крутящему рычаг солдату.

Все вокруг казалось таким тусклым, далеким. Часовой выглядел неотесанным молокососом. Таким еще рано в армию. Он перестал крутить рычаг, сдернул с себя патронташ, кинул мне.

Мелкий ублюдок внизу подошел обозреть дело своих рук. Выглядел он лет на десять, но был, конечно же, намного старше. Он ухмыльнулся, глядя на разбитую решетку. С искореженных петель свисали ошметки дерева. В зареве пожара лицо «малыша» казалось дьявольским.

Я зарядил споро: надорвал патрон, высыпал толику на полку, остальное – в ствол, затем туда же бумагу, сверху – свинцовый шар, стукнул пару раз прикладом, чтобы утрамбовалось, надломил стеклянную колбу лампы, хлынувшим потоком энергии поджег фитиль.

Слишком долго!

Ублюдка уже и след простыл. Но это не значит, что не в кого стрелять.

Сквозь ворота пошли драджи в полном боевом облачении, с поднятыми щитами и опущенными копьями, безносые, пустоглазые. Командир – впереди, на нем – алая тряпка. Он остановился, выйдя за дым и горящие обломки. Наверное, ожидал сопротивления. Все-таки, приграничная станция, солдаты. Хоть кто-то должен выйти навстречу. А ворота взяли без боя. Даже на пустом лице драджа я различил замешательство.

Они ожидали драки. Ну что ж, я и начну.

Я прицелился низко, желая попасть в голову и зная, что отдача подбросит ствол. Я помолился и нажал спуск.

Мушкет рявкнул и выбросил облако дыма. Я помахал рукой, разгоняя его, чтобы посмотреть на дело своих рук. Удачный выстрел: командир драджей зашатался, в груди – дыра, в спине – еще больше, с кулак, ребра торчат наружу, по всему двору – обломки костей. Хотя мушкет поди заряди, дыры он делает – любо-дорого глянуть. Драдж, шатаясь, подошел к стене, уперся, осел наземь. Его подчиненные посмотрели на меня и подняли арбалеты. Я шлепнулся, надо мной просвистели полдюжины болтов. Все пошли высоко – но молокосос свалился, визжа, с болтом в ноге.

Из крепости выскочили трое солдат, кинулись к воротам, развернулись и помчались назад.

Ну что за солдаты, мать их за ногу?! Распущенность, халатность, годы бездействия. Да они даже не держали нормальной ночной вахты! Враги темной волной хлынули за ворота, на ходу сбрасывая плащи, вынимая оружие. Черт, что же делать? Самому руки в ноги? Отчаянным усилием я загнал страх назад, в его вонючий подвал. Если я сейчас потеряю голову – конец. Сколько их? Они режут всех без разбору: и солдат, и гражданских. Вон им подвернулся ошарашенный юнец с кузнечными щипцами, вон – женщина с ведрами, прижавшаяся к стене. Женщина швырнула одно в драджа. Тот мимоходом отмахнулся, по-кошачьи прыгнул, брызнуло красным.