Зато в этой беспечности было весело и непринуждённо. Пели под гитару, танцевали по скрипучему паркету, рассуждали, спорили и дрались «на почве искусства», играли в карты, в пьяные безудержные фанты.

Внезапно, на беду уже успокоившейся за сына Эмме Эдуардовне, Штейн увлёкся фотографией, оформил академ (опять же мама вынужденно бегала по инстанциям) и уехал в какую-то горячую точку – то ли в Чечню, то ли на афганскую границу Таджикистана. Вернулся он совсем другим человеком – суровым, холодным и замкнутым. Кино почти не снимал – только иногда, для друзей. Неожиданно его фотография из военного цикла получила премию на престижном международном конкурсе. Его тут же заметили на родине – устроили персональную выставку, дали мастерскую.

Потом Олег перекинулся на коммерческую фотографию, его взяли в «QQ». Он снова стал более общительным, но не более открытым, тусовался в полуподвальном кафе на Маяковке. По духу они были совсем не те, что на старой профессорской квартире. Здесь Штейн никогда не напивался и не разбалтывался, зато умело повышал градус публики и развязывал чужие языки. Это было что-то вроде продолжения их с Ингой работы в журнале, только в другой обстановке.

Фотография, которую нашла Катя, выхватила один из прежних вечеров на штейновской квартире. На первом плане: две начинающие актрисы (где они теперь – бог весть), ныне известный в узких кругах артхаусный режиссер Мамлеев и Громодаров, тогда трепетный почитатель Бродского, а теперь сериальный ловелас и тайный алкоголик. Вторым рядом: Инга, случайно затесавшаяся балерина Жанна – сейчас преподает в Токийском хореографическом училище, будущий светоч Казахской киностудии Давлеткильдеев, Паша-осветитель, ещё какие-то люди. На вершине пирамиды уже в хорошей кондиции Штейн, а у него на руке повисла бледной тенью…

Вот где я её видела!

Какое-то время эта девочка появлялась на квартире Олега. Кажется, её звали Аня. Невысокого роста, худая детская фигурка, груди почти нет, лицо грустное, чуть раскосые зеленые глаза, короткая стрижка. Она была чем-то похожа на Кореневу времен «Покровских ворот».

Тонкая, робкая – садилась на пол то у одного кресла, то у другого и благоговела перед мелькавшими персонами. Она поднимала на них глаза в молитвенном восторге, хихикала над каждой шуткой. Но к Олегу она относилась с каким-то особым фанатизмом. Едва дышала в его присутствии, ради него готова была на всё – хоть сигануть с балкона. Следила за каждым его флиртом с актрисами и моделями. Друзья Олега говорили то ли в шутку, то ли всерьез, что такая способна убить из ревности. Инга даже побаивалась её. Когда Аня появлялась в компании, она старалась избегать особо тесного общения со Штейном.

Именно её Инга и видела в толпе, на похоронах Олега. Она заметно постарела, но взгляд остался тот же – тихий, мстительный. Инге стало не по себе. В кармане джинсов завибрировал телефон. Она взглянула на экран: Эмма Эдуардовна. Нескончаемый день.

– Дорогая, вы ещё не спите?

Инга не сразу соотнесла этот глухой тягучий голос с образом активной мамы Олега.

– Нет, что вы, только… десять тридцать. Как вы?

– Давление. Лизонька вызвала врача, они там что-то вкололи. Теперь чувствую такую заторможенность. Это ещё хуже. – Голос Эммы Эдуардовны действительно звучал странно, она неестественно растягивала слова.

Возникла неловкая пауза. Инга слышала в трубке низкое протяжное: э-э.

– Я хотела сказать, – наконец произнесла Эмма Эдуардовна, – звонил Илья Петрович, наш нотариус. Оказывается, Олег оставил завещание. Завещание в сорок пять лет, представляешь? – Эмма Эдуардовна снова замолчала. Инга услышала шуршание, неровное дыхание, тихий кашель. – Он планировал это полгода! Как он мог? Что он молчал? Он думал вообще, что будет со мной? Приходил ко мне на спектакли, делал ремонт на даче – а завещание уже лежало у Ильи Петровича!