Небесный Огонь проложил ему путь.

И сплав чёрной воли и смелых сердец

Он вложит в трёхзубый волшебный венец,

И волнами мрака надвинутся те,

Что ждали веками сей день в пустоте.

Тогда помертвеет пустой небосклон,

И звёзды исчезнут, и вступит на трон

Тот, кто изначально был лишь человек.

Наденет корону – и кончится век.

Недобрая тишина затопила гостиную Фреира. Сам он потупился и умолк, слышно было лишь потрескивание дров в камине.

– Что же всё это значит? – выдавил из себя Торин.

– Не знаю, – нахмурившись, ответил Фреир. – Наугрим не объяснил. Он лишь говорил, что надо остановить Засевшего за грядой, не пожалев жизней. Он так напугал всех, что Совет уже почти решил готовить полки, однако тут пришло сообщение, что за грядой уже трепещет страшный чужой флаг – белый круг в чёрном поле и в кругу – трёхзубая чёрная корона… И тогда Наугрим сказал: «Поздно».

Фолко сидел и чувствовал, как мир вокруг него теряет привычные очертания.

– Как увидеть Наугрима? – только и смог вымолвить он.

– Я провожу вас, – ответил Фреир. – Он ещё никому не отказывал.

Фолко почти бежал по нешироким коридорам Гелии, гномы едва поспевали за ним. Он ничего не видел, кроме спины шагавшего впереди и поминутно вынужденного наддавать ходу Фреира; и ещё он чувствовал, как начинает исходить тепло из висящего на груди заветного клинка.

Наугрим вышел к ним сам, они столкнулись с ним, завернув за угол. Похоже было, что он знал об их появлении.

Наугрим действительно был очень высок для гнома, на голову выше любого из них; ширина плеч говорила об огромной силе, чёрная густая борода спускалась почти до пояса; концы волос были обожжены. Но его глаза – ярко‑синие – были такого редкостного даже среди людей цвета, что трудно было отвести от них взгляд – они казались удивительной чистоты самоцветами в тёмной оправе.

Взгляд Наугрима в первый же миг цепко ухватил хоббита; где‑то в глубине чёрных зрачков, словно огонь потаённых кузниц, билось алое пламя мысли, и взгляд этот поистине заворожил Фолко. Хоббит вновь невольно взялся за рукоять на груди – и понял, что сила кинжала властно толкает его вперёд, к этому удивительному существу. Он испытал нечто подобное тому, когда кинжал вёл его к синему цветку.

– Здравствуй, я давно ждал тебя и твоих спутников, – обращаясь к хоббиту, заговорил Наугрим густым басом. – Ты бросил‑таки свою долю на чашу весов. Идём же – будем говорить, и я постараюсь помочь вам отыскать единственную путеводную тропинку в том море мрака, что окружит вас, едва вы выберетесь из гостеприимной Гелии.

Он протянул хоббиту руку, раскрыв тёмно‑коричневую ладонь, бугрящуюся крепкими, точно камень, мозолями, тыльную её сторону пересекали несколько белых шрамов, особенно заметных на потемневшей от времени и трудов коже.

Наугрим провёл троих друзей внутрь своего обиталища – скупо освещённого несколькими лампами покоя; все стены были увешаны оружием такой красоты, что у гномов отнялись языки.

– А камни не здесь, – вдруг улыбнулся в ответ на невысказанный вопрос Наугрим. – Это ниже, в тигельной… Но хватит! – вдруг возвысил он голос. – То, что я скажу, – лишь для ваших ушей, и даже лучшим друзьям вы не должны рассказывать это.

– Почему? – удивился хоббит.

– Ты же слышал слова, что всякое знание должно быть заслужено. Вы заслужили. Прочие – нет.

Наугрим стоял, высокий и строгий, лицо его было бесстрастно – не судья, но лишь выполняющий предназначение Того Неведомого, в чьих руках качаются Весы и кому одному дано судить, как сделать так, чтобы равновесие никогда не нарушалось. И Торин с Малышом как‑то оробело приумолкли, глядя на застывшего, точно изваяние, Наугрима. Тот указал жестом на каменную лавку, застеленную коврами, и хоббит послушно сел; Наугрим остался стоять, его лицо рассекали резкие чёрные тени от падающих лучей неяркой масляной лампы; он перемежал всеобщий язык с древнеэльфийским, и странно было слышать нежный язык эльфийского Заморья, в тёмной пещере Гелийских гор звучал Квенея, язык Валинора. Фолко понимал его, он сам учил этот язык по старым записям Бильбо, приведённым им текстам и параллельным переводам; учил просто так, не веря, что Высокая Речь когда‑нибудь зазвучит вновь; однако ошибся.