Три дня спустя танцкласс был готов. Пол был выложен специальным нескользящим покрытием, станок укреплен вдоль стены напротив окна с видом на море, а всю противоположную стену занимала самая современная музыкальная техника.

– Тебе нравится? – спросил Маркус.

Мы были одни. Должно быть, горничные только что здесь убрали и удалились: все сияло чистотой.

Пол был таким чистым, что мы видели в нем свои отражения.

– Почему ты это делаешь? – не удержалась от вопроса я.

Он пожал плечами.

– Наверное, потому что могу? – просто ответил он.

Я отвернулась. Ясное дело, он должен был ответить что-то легкомысленное.

– Потому что, хоть ты в это и не веришь, мне приятно видеть, как у тебя загораются глаза, когда ты радуешься… – добавил он, приближаясь.

Его слова не на шутку меня смутили. Я уставилась на него, растерянно моргая.

– А еще я надеюсь, что ты все же посмотришь на меня другими глазами.

Он подошел ко мне, и его рука зависла в воздухе. Не сводя с меня глаз, он нежно погладил меня по щеке.

– Потому что я забочусь о том, что для меня важно.

Это ложь, я не была для него важна.

Я не могла допустить, чтобы он снова прикасался ко мне. Попыталась вырваться, но он крепко схватил меня за плечо.

– Потому что ты напоминаешь твою мать…

От этих слов я застыла.

– Я был слишком молод, когда познакомился, с ней, но безумно влюбился, просто потерял голову. Я уже не верил, что снова встречу такую красавицу, пока не познакомился с тобой.

– Ты часто с ней виделся? – спросила я, стараясь казаться спокойной и решив использовать эту золотую возможность.

Маркус отвернулся к окну, а затем пристально посмотрел на меня.

– Вообще-то, не слишком часто, – признался он.

Он лгал. Я это точно знала.

– Какой она была? – снова не удержалась я от вопроса.

Отец никогда не рассказывал мне о маме, но говорил, что причинил ей много зла… А мне так хотелось узнать о ней побольше. Я подозревала, что семейство Козелов имеет какое-то отношение к тому, что моя мать покинула родину, бросила балет, бросила все… И я не могла упустить возможность узнать о ней хоть что-нибудь.

– Она была веселой и беззаботной, – сказал он, вглядываясь в мое лицо, словно надеялся найти в нем знакомые черты. – Она была непревзойденной балериной. Когда я познакомился с ней в доме моих родителей, она еще неважно говорила по-английски, но мы без проблем понимали друг друга.

– Это твои родители познакомили ее с моим отцом? – спросила я.

Он молча кивнул, и по его глазам я поняла, что он чего-то недоговаривает.

– В те времена твой отец был, можно сказать, мечтой любой женщины: привлекательным, могущественным, обаятельным, весь мир лежал у его ног.

Он продолжал говорить, отвернувшись от меня к окну и глядя на море.

– Она была без ума от него. В то время мой отец был меценатом, а мама обожала балет, и наша семья жертвовала огромные суммы Большому театру. А твоя мама стала для моих родителей кем-то вроде крестницы, и они делали все, чтобы она ни в чем не нуждалась, чтобы могла танцевать на сцене, но…

Неужели это правда?

– Мой отец запретил ей танцевать?

Маркус повернулся ко мне.

– Не знаю, уместно ли здесь слово «запретил», но она настолько потеряла голову от любви к нему, что бросила танцы и все остальное, что не имело к нему отношения.

Не знаю, сколько времени прошло, пока я раздумывала над его словами: может быть, несколько минут, а может, долгие часы. Наконец, он ушел, оставив меня в одиночестве и произнеся перед уходом лишь одну фразу:

– Со мной ты всегда сможешь танцевать.

Эти слова, хоть и произнесенные врагом, помогли мне почувствовать себя лучше…

Прошло уже три недели моего заточения, и с каждым днем я все больше замыкалась в себе. Я почти ничего не знала о внешнем мире, и тот единственный разговор с Лайамом, когда я уговорила Нику дать мне телефон, оказался тяжелым, горестным и печальным, потому что Тами явно собиралась в Лондон, а я не могла сказать ему, ни когда она вернется, ни что происходит в моей жизни. Я не хотела ему врать, а потому решила, что лучше выждать какое-то время, пока нельзя рассказать правду.