Нил стал раньше приходить в кабаре, чаще репетировал дома. Заставляя себя усердно работать, все ставил рядом то чекушку, то чертил пару дорог, то закуривал, отвлекаясь, папироску. Размеренно шла жизнь, увлеченно занимал время записывая ноты в потрепанную тетрадь. Самая большая мечта его была, в теории, чтоб вернулась Шофранка, поразилась его голосу, таланту, и, бесспорно, внешности. Как воочию, видел ее вновь в прекрасном платье, изумленную наилучшим выступлением. Конечно, чтобы она смогла отличить его от других, если выражаться языком ученых, выбрать из имеющихся претендентов – стоит отличиться. Как пестрой птице надобно себя преподнести голубке. В общем-то, поэтично представлял себя он самым красочным павлином в питомнике с курицами.

В тот лаический день выдался светлым, только, к печали, давно уж Собакин солнца не видел. Утра краткие лучи встречал, за полночь появлялся на рабочем месте, днем зачастую спал. Без сего как вампир, а подобный режим сна сильнее ухудшал его общее состояние кожи. Этакая сова, если проводить еще одну аналогию. Очередные сутки завершались на сцене, на коей не прикрыта была ширма. Принимал Собакин какие-то решения, бранил новых аккомпаниаторов (они – не Мамонов!), но чувствовал внутри себя некую легкость и слабое головокружение. Скрипач перенастраивал инструмент по настоянию исполнителя, пианист тысячекратно играл мелодию, а сам певец несколько раз напевал строчку «так хладен, как хладен ваш взгляд». Тела их уже не держались в равновесии, а суть слов потерялась – больно много повторяли. Хотя Нил, должно быть, изначально не вкладывал в них особое значение. Знатно тогда коллег измучил, надо сказать.

Время уж поджимало, собирались зрители, а трио все возится. Это сильно могло вывести, но он держался мирно, поглядывая в зал. Никак не явится Шофранка! Что ж за проклятье! Это возмутительная история, как ни глянь, только если не сдерживаться в порывах негодования – невесть чем закончится. Нужно что-то такое, абы из глины новое лицо себе лепить, а правильнее выразиться – маску. Она обязана стать гораздо более интересна людям со стороны, не будет боле состоять из морщин скудной жизни. Приросшую к лицу прежде, оторвать оказалось не так просто, как хотелось бы. Желалось помимо столь благой, как может показаться, цели, еще и въехать пару раз по мордам неучтивых напарников. Приходится лишь медленно вдыхать-выдыхать – нужно уметь не только других учить дисциплине, но и себя в том числе.

Погас наконец свет. Опять полно чужих людей и все какие-то дураки. Иногда ему казалось, что вечное условие при сотрудничестве – выступать первым, ныне не на руку. Дело не в давлении, а в том, чтоб прогадать момент, когда явится взору милая сердцу. Ранее считал – лучше сразу «отстреляться», потом уж пить, да других слушать. Теперь несколько был оконфужен, оглядывал зрителей, всматривался в лица – все не то. Опять пианист вступал криво-косо. Уж чудилось, нервы железными стали, такое терпеть. Хоть самому садись за инструмент. Сколько не меняй аккомпаниаторов, не так играют. Жалко было Нилу Мамонова, вернее сказать, утраченную трудовую силу. Мнилось ему, если мог бы сразу все обязанности коллег выполнять за них – сделал то. Выглядел бы за фортепиано, со скрипкой, при том напевая мелодию, правда, как шут.

В целом, звучали они складно, приятно уху, впустую Собакин нервничал. Ничего удивительного – когда надобно придраться, всегда найдешь к чему. И вот, голос не тот, мелодия глупа, а текст вовсе скуден. У него было вдохновение на хороший вечер, правда сильно сомневался в собственных возможностях, что, стоит заметить, ему несвойственно. Тогда еще оставалась надежда славно выступить, но она постепенно угасала.