Взаимодействие на высшем уровне принесло плоды в виде полновесного и мгновенного приема, какого удостаиваются только «особо важные персоны».

– Мистер Аллейн? – поклонился молодой нгомбванец, украшенный золотыми кистями и аксельбантами адъютанта. – Президент так рад вашему приезду. Он примет вас сразу. Хорошо долетели?

Аллейн последовал за небесно-синим мундиром по роскошному коридору, из которого открывался вид на экзотический парк.

– Скажите, – спросил он по пути, – каким титулом полагается пользоваться, обращаясь к президенту?

– «Ваше превосходительство», – обернувшись, ответил адъютант. – Господин президент предпочитает эту форму обращения.

– Благодарю вас. – Аллейн вошел за своим поводырем во внушительных размеров приемную.

Весьма представительный, широко улыбающийся секретарь сказал что-то по-нгомбвански. Адъютант перевел:

– С вашего разрешения мы пройдем прямо к нему.

Двое стражей в щегольских мундирах распахнули двойные двери, и Аллейна ввели в необъятный зал, в дальнем конце которого сидел за громадным столом его старый школьный приятель Бартоломью Опала.

– Суперинтендант Аллейн, ваше превосходительство, господин президент, сэр, – торжественно провозгласил адъютант и удалился.

Его гигантское превосходительство уже не сидело, но приближалось к Аллейну легкой поступью профессионального боксера. Колоссальный голос взревел:

– Рори Аллейн, клянусь всем святым!

Ладонь Аллейна потонула в лапище президента, а спина получила несколько увесистых хлопков. Стоять навытяжку и кланяться, сгибая только шею, что, по представлениям Аллейна, отвечало этикету, оказалось делом затруднительным.

– Господин президент… – начал он.

– Что? Глупости, глупости! Фигня, дорогой мой, как мы выражались в «Давидсоне».

«Давидсоном» назывался пансион при прославленной школе, в которой оба некогда обучались. Громобой был слишком консервативен, чтобы заботиться о словах. Аллейн увидел, что он-то как раз надел старый школьный галстук. Больше того, на стене за президентской спиной висела в раме большая фотография «Давидсона» с группой мальчиков, в заднем ряду виднелись и они с Громобоем.

– Давай-ка присядем, – басил Громобой. – Куда бы нам? Да вот сюда! Садись, садись! Как я тебе рад!

Волосы его, похожие на циновку из стальной проволоки, уже начали седеть и напоминали теперь дамскую шляпку без полей. Огромный торс основательно раздался, белки глаз чуть налились кровью, но Аллейн, словно в двойной экспозиции, видел сквозь эту фигуру выточенного из черного дерева юношу, который сидит у камина, держа в руке бутерброд с анчоусом, и говорит: «Ты мой друг. До сих пор у меня здесь друзей не было».

– Как хорошо ты выглядишь, – восторгался президент. – И как мало переменился! Куришь? Нет? Сигару? Трубку? Да? Ну так кури. Ты, разумеется, завтракаешь с нами. Тебе уже сказали?

– Я ошеломлен, – только и мог вымолвить Аллейн, когда ему наконец удалось вставить слово. – Еще минута – и я забуду все протокольные тонкости.

– Забудь о них прямо сейчас. Тут же нет никого. К чему они?

– Мой дорогой…

– …Громобой. Ну-ка, выговори это слово. Я его уже сто лет не слышал.

– Боюсь, я едва не произнес его, когда вошел. Мой дорогой Громобой.

Президент просиял неожиданно щедрой улыбкой, производившей точь-в-точь такое же впечатление, как прежде.

– Вот и ладно, – негромко сказал он и, помолчав, добавил: – Видимо, мне следует спросить, что стоит за твоим визитом. Ваши официальные лица, как ты знаешь, не очень многословны. Они сообщили только, что ты приезжаешь и был бы не прочь меня повидать. Я, разумеется, страшно обрадовался.