– Вадим Александрович, вы никогда не станете доктором, если не усвоите простых вещей. К примеру, социологический опрос полагается проводить по телефону. Страны Западной Европы телефонизированы примерно на девяносто семь процентов; то же самое можно сказать и о США. Что касается России… Если в двух столицах ещё как-то можно ручаться за объективность телефонного опроса, утверждать, что все группы населения им охвачены, то на тех же Курилах телефон – большая роскошь. Да что Курилы – достаточно немного отъехать от Москвы, и попадает совсем в другую страну. Если у кого-то там есть домашний телефон, так это – рыцари удачи. Ничего не стоит получить от них нужный ответ. Если вы будете продолжать заниматься чистой наукой, при всём моём искреннем покровительстве ничего не получится…

Шведов уже занервничал не на шутку. Окна Крапивницкого по-прежнему светились тепло и радостно, но по шторам метались тени – этого раньше не было. Салин так и не появлялся в дверях подъезда, хотя Шведов ожидал его с минуты на минуту. До отправления поезда оставалось ещё два часа, но всё равно нужно было поторапливаться. Совершенно стемнело, ветер ещё более усилился. Он нёс позёмку вместе с листьями. В центре Москвы пахло подмороженной зеленью – сладко, свежо, печально.

Вадим вылез из салона «Мицубиси», захлопнул дверцу и отошёл за угол, чтобы немного развеяться после утомительной беседы с профессором. Шведов обожал такие вот разъезды по стране, когда можно было уйти то в тайгу, то в сопки, то в степи; и побыть там одному, хотя бы полчаса. Голоса и лица опрашиваемых, слившиеся в один тугой ком и дисгармоничный звук, буквально разрывали голову. По дому Шведов особенно не скучал. С матерью его ничто не связывало.

Фактически, у Вадима долго не было нормального дома, и он привык жить, где придётся. Детство мальчик провёл в гипсовой кроватке, с помощью которой его усиленно лечили от спондилита. А мать, работая сутками и гуляя в выходные дни, бывало, и по полгода не навещала сына в лесной школе номер три при Ленгороно. Школа находилась в Александровской, близ Сестрорецка, на 7-ой линии, в доме 2/10. Этот адрес Вадим Шведов запомнил навсегда, потому там был его мир.

Только после того, как Галию отыскивали в очередной пьяной компании и угрожали лишить родительских прав, она с двумя сумками гостинцев приезжала в Александровскую; но Вадик воспринимал её как чужую женщину. Так оставалось до сих пор, и во время длительных разъездов беспокоиться было не о ком. Вадим был целиком свободен. И эту свободу, выстраданную в гипсовой кроватке, во время вынужденной, страшной, наполненной болью и тоской неподвижности, он не променял бы ни на какие блага.

Вадим ничем и никому не был обязан, ни от кого не ждал участия. Он честно признавался сам себе в полном равнодушии к окружающим. Единственным человеком, который дружил с затворником, была такая же нелюдимка Инесса Шейхтдинова, жизнь которой сводная сестра превратила в кромешный ад. И это при том, что Агнесса Кузнецова была, в сущности, совсем неплохой женщиной – доброй, душевной, но серой, как валенок. Инесса в её обществе хирела и чахла, и потому Вадим старался как можно чаще пускать её на жительство в свою квартиру.

Инесса завидовала Вадиму – ведь он часто ездил в командировки. Ей же, после ухода из редакции, никуда, кроме Дибунов, не удавалось вырваться. Самым заветным желание Инны было освободиться от сестричкиной семейки. Но получилось так, что при жизни матери, Лидии Степановны, Инесса и Агнесса разъехаться не смогли. Сейчас же о такой роскоши и думать было нечего. Миллионов для покупки жилой площади, даже для простой доплаты, в семье не было. А выйти замуж «понарошку» Инесса уже пробовала, после чего возненавидела Антона Свешникова лютой ненавистью. У неё был ещё один поклонник, который жил на Васильевском острове и работал на Литейном, в «Большом Доме», Но Инесса не могла заставить себя стать его женой. Это казалось ей ещё более худшим вариантом, чем мучиться рядом с Агнессой.