Никифоров кашлянул негромко, стоявшие у гроба обернулись, но лишь один отделился от остальных ему навстречу, однорукий, рукав выцветшей гимнастерки заткнут за солдатский ремень. Вот отчего вспомнились нищие – углядел краем глаза однорукость, а память возьми и подкинь весточку из прошлого.

– Откуда, парень? – говорил однорукий негромко, но веско, зная, что его слушать – будут.

– Мне товарищ Купа нужен. Он здесь?

– Здесь-то здесь, да… Тебе он зачем нужен?

– Я на практику приехал, – и Никифоров в который раз полез за бумажкой, что выдали ему – большой, отпечатанной на машинке, с лиловыми штампами.

– А, студент. Знаю, – однорукий ловко сложил лист и вернул Никифорову. – Я тобой займусь. Василь, – ладонь ладная, крепкая. – Василь Червонь. Тебе к брату моему, двоюродному, но у нас тут, понимаешь, несчастье, – Василь показал на людей. – Аля, дочка Купы…

– Умерла? – догадался Никифоров.

– Убили, – и он повел Никифорова к стоявшим у гроба. – Это студент, практикант, – пояснил он, не обращаясь ни к кому в отдельности. Кто-то глянул искоса, кивнул, но Никифоров неотрывно смотрел на дочку Купы. Поначалу и не хотел, просто бросил взгляд, чего хорошего, мертвая ведь, но – будто ударило. Словно встречал ее прежде, знал, и знал накоротко. Конечно, это лишь наваждение, морок, с Никифоровым такое случалось – новое место порой выглядело до боли знакомым, виденным, он мучился, пытаясь вспомнить – когда. Мучительное чувство охватило его и сейчас. Во сне? Или просто похожа на кого-то? Бледное, слегка удлиненное лицо и странно яркие губы, длинные, пушистые ресницы, расчесанные волосы, остальное укрывало платье, белое, кружевное, странное для села.

– Идем, – подтолкнул его Василь.

Он опомнился, огляделся, не заметил ли кто. А чего замечать? Смотрит, и смотрит себе. Да и не до него, Никифоров теперь слышал, как плачут тихонько бабы, невнятно переговариваются мужики.

– Идем, – согласился он. – Куда?

– А рядом, совсем рядом. Поговорим, тебе передохнуть нужно. Ты, случаем, не Кузьмы сын будешь? Кузьмы Степановича?

– Верно, – Никифоров охотно шел бы и далее, но Василь просто завел его в закуток той же церкви, впрочем, теплый и светлый.

– Так я с ним вместе на Кавказе воевал, надо же! Он эскадроном командовал, ударным, сорок сабель. Не рассказывал про меня? Я отчаянным рубакой был, пока вот… – Василь показал на пустой рукав.

– Вроде нет, – но Никифоров знал точно. Отец о гражданской вообще не говорил. Про германскую, на которой «георгия» получил, порой вспоминал, а гражданскую – нет. Бил белую сволочь, и никаких подробностей. Даже обидно было поначалу, у всех отцы герои, как послушать, а его будто на печи сидел. Откуда же награды – шашка именная, наган, самого Фрунзе подарок, орден Красного Знамени? Потом понял – не кончилась для отца та война.

– Конечно, нет. Кузьма Степанович, он зря болтать не любил. Молчун.

Никифоров не знал, что ответить. Похоже, и не нужно отвечать. Не требуется.

– Практика, это полезно. Среди народа поживешь, жизнь нашу узнаешь поближе. Ты устраивайся, устраивайся. Владей, твое жилье – на все лето.

– Здесь? – Никифоров оглядел голые стены.

– Ага, прямо в клубе.

В углу комнаты стоял топчан, рядом тумбочка и пара табуретов.

– Мы тут подумали и решили, что так лучше. Конечно, не ждали, что с Алей… – Василь оглянулся, понизил голос: – Утром ее нашли, спозаранку. Мы в район сообщили, но что район… Я тут вроде, как милиция, – добавил он.

– Да…

– Застрелили. Фельдшер из соседнего села, из Шаршков, ее осматривал. Пулю достал. Почти навылет прошла, сквозь сердце.

– Кто же?

– Стрелял-то? Кабы знать… Сволочь кулацкая. У нас ведь куркуль на куркуле. Я отчего тебе рассказываю, Иван, нас ведь совсем мало здесь – партийных, комсомольцев. Дашь слабину, и с потрохами сожрут. Потому я на тебя рассчитываю.