В палисаднике возле дома Донары она увидела знакомую фигуру – дедушка подруги, которого вся окрестная ребятня называла дядей Седей (как считала когда-то маленькая Юлечка – за цвет шевелюры). Седой, морщинистый, он как магнитом притягивал к себе несовершеннолетних обитателей Морозовки: дарил им забавные, удивительные игрушки, самолично вырезанные из дерева, рассказывал смешные истории, которых знал великое множество…
И Юлена в детстве была в числе льнущих к старику ребятишек. Но сейчас сбавила шаг… Как, какими словами рассказать, что произошло с Донькой? Да и не знает она толком, что произошло. А вдруг… Вдруг Донара тоже спаслась, тоже выбралась из облавы и сейчас дома?
– Ревпривет, дядя Седя! – поздоровалась она осторожно.
И изумилась. Старик глянул на нее злобно, исподлобья, и лицо у него стало неприязненное, никакого сравнения с тем дядей Седей, которого она знала много лет.
– Не дядя я тебе. И не Седя! Не Седя, поняла?! – сказал, как в лицо плюнул. Тут же отвернулся, но не замолчал.
– Дождался… Дождался… – негромко говорил он явно не Юлене, сам себе, и слезы катились по морщинистому лицу. – Снова теперь Тихон Аверьянович, а не Седикрас проклятый… У меня ж двух братовьев стрелки́ эти красные к стенке поставили, и как раз из седьмой дивизии были… А мне, значит, как печать каинову на лоб: Седикрасом живи! Но дождался, дождался, кончилась власть антихристова… Слава тебе, Господи наш, Иисусе Христе, во веки веков…
Колокольный звон звучал все громче, а может, так лишь казалось Юлене… Старик размашисто перекрестился, повернувшись в сторону крайкома. Или все же собора? Наверняка старый двурушник всё время считал здание храмом, а себя Тихоном…
«Тихон… Тихий… Тихоня… Кем он мог вырасти, получив такое имя? Подстилкой, ковриком, о который вытирали ноги прежние хозяева жизни», – подумала Юлена. Или Юная Ленинка, если полностью, развернуто произнести ее имя. Но теперь его открыто, вслух, – лучше не произносить…
А мама? А как же мама? Неужели и для нее дочь была все семнадцать лет не Юленой, а Юлией?
3
В трюме десантного глайдера царили темнота, теснота и вонь. Причем в этом царственном триумвирате вонь занимала лидирующее место с большим отрывом. Воняли немытые тела, воняла грязная и пропитанная по́том униформа, воняли грязные и пропитанные побуревшей кровью бинты… Тех пленников, что угодили сюда первыми, на оправку за несколько часов ни разу не вывели, – и последствия сего факта воздух тоже отнюдь не озонировали. Воняло так, что возникали вполне обоснованные подозрения: кое-кто из пленных успел умереть и сейчас стремительно разлагается…
Олег понимал: едва ли среди тесно уложенных тел есть мертвецы, всех тяжело раненых сразу после боя имперцы отделили и куда-то отправили. Понимал, но дышать старался исключительно ртом.
Впрочем, ему-то грех жаловаться… После того, как тебя вынимают из петли за считанные секунды до смерти от удушья, очень хорошо осознаешь: самый зловонный воздух лучше, чем никакой.
…Когда Олег – задыхавшийся, почти уже не касавшийся ногами земли, – услышал громкую команду: «Оставить!», он поневоле распахнул глаза. И увидел еще одного подошедшего офицера. В отличие от танкистов и егерей-гренадеров тот с ног до головы был в черном: начищенные, сверкающие на солнце черные сапоги, черный мундир, черная фуражка – кокарда на ней сияла ослепительным блеском и изображала оскаленную собачью голову. Значение этой эмблемы Олег помнил хорошо: «Стальные псы», полевые части Корпуса жандармов. Самые страшные палачи среди имперцев… Умзар, прежний их комвзвода, не раз говорил: «Много на войне вещей есть, что и врагу не пожелаешь, но на любую из них соглашайтесь, лишь бы с собаками теми железными не встретиться…» И вот довелось встретиться… После первого и последнего боя. «Опустить пушку», – скомандовал Пес уверенно, словно бы и не замечая взбешенного, налившегося кровью ротмистра, до сих пор стискивавшего пистолет. И пушка поползла вниз, давление на глотку ослабло… А ротмистр молчал. Злобно мерялся с черным взглядами, но молчал… Что между ними произошло потом, Олег не знал: когда с шеи снимали петлю, всё вокруг стало красным, не только нависшее над головой небо, – и камни, и белый мундир танкиста, и черный мундир жандарма… Стало красным и исчезло.