В яслях были ослик и теленок, бараны, пастухи, селяне с вязанками хвороста на плечах. Святое семейство еще не появилось. Сегодня, ровнехонько в полночь, она положит младенца Иисуса в соломенную колыбельку, помолится, откроет бутылку хорошего шампанского и уляжется перед телевизором.

Спальню было видно уже с порога: широкая металлическая кровать с балдахином и белым покрывалом, светлый фанерованный паркет, вощеная мебель, большие китайские лаковые лампы. Она усвоила хороший вкус – вкус людей, наделенных врожденным чувством материала, цвета, пропорций. Штудировала журналы по дизайну. А дальше нужно было просто оплачивать счета. Оказалось, возможно все. То есть не просто все, а вообще все что угодно. Придумаешь какую-нибудь невероятную штуку, и тебе ее изготовят, точь-в-точь. Оп-ля! Они даже следы древоточцев делают на мебели, чтобы ее искусственно состарить.

Она проделала немалый путь с тех пор, как покинула свою жалкую квартирку в Курбевуа. «Да, девочка моя, жалкую! Не побоюсь этого слова!» – провозгласила она, сбрасывая туфли на каблуках, в которых вся ее фигура вытягивалась в струнку, как тореро перед быком. Мебель в кредит, узкая душная кухонька, смежная с единственной комнатой, служившей спальней, столовой, гостиной и гардеробом. Белое стеганое покрывало, разбросанные подушки, крошки хлеба, застревавшие в простынях и коловшие ей спину по ночам. Вечером, расставив гладильную доску, она могла дотянуться утюгом до носа телеведущего. Привет, Патрик, говорила она, разглаживая воротник белой блузки. И даже шутила по этому поводу: «Да я отлично знаю Патрика Пуавра[48], каждый вечер кадык ему глажу». Милена всегда была чистенькой и опрятной, она тщательно утюжила наряд на утро. Если у тебя в кармане пусто, это еще не значит, что ты сам пустое место, делилась она с ведущим, замогильным голосом повествовавшим об очередных несчастьях, которые обрушились на нашу планету.

Проклятое время! Она уповала только на чаевые, чтобы дотянуть до конца месяца, до следующей нищенской зарплаты. Не ужинала, чтобы не толстеть самой и не дать похудеть кошельку. Не снимала трубку, когда звонили из банка, и отворачивалась при виде официальных писем. Разве это жизнь? Она дошла до того, что всерьез думала, не заняться ли проституцией пару раз в неделю, просто чтобы не голодать. У нее были подружки, которые искали мужчин в Интернете. Это ее устраивало: по крайней мере сама все решаешь, подбираешь клиента, вид услуг, длительность свидания, тариф. Ты сама себе хозяйка. Так сказать, собственный маленький бизнес. Никто к тебе не лезет. Алле-гоп, и концы в воду, не пойман – не вор[49]. А куда деваться? Как на мои три копейки оплатить жилье, налоги, страховку, газ, электричество, телефон? Она чувствовала, как взгляды самцов впиваются в ее декольте. Самцы пускали слюни. Она прозвала их «Наобум Лазарями» и уже готова была уступить одному такому богатенькому Лазарю, как появился Антуан Кортес.

Спаситель. Антуан Кортес, рыцарь без страха и упрека. Он рассказывал ей об Африке и о тамошних хищниках, о бивуаках и выстрелах в ночи, о прибылях и успехе, вгрызаясь в замороженный пирог, который она разогревала ему в микроволновке перед тем, как сплестись в объятии под стеганым белым покрывалом.

Потом была Африка. «Крокопарк» в Килифи. Между Момбасой и Малинди. Грохот прибоя. Пляжи с белым песком. Кокосовые пальмы. Крокодилы. Наполеоновские планы. Дом со слугами. Абсолютно нечем заняться. Приезжали дочки Антуана. Очень милые. Особенно младшая, Зоэ. Милена дарила ей шмотки, завивала волосы, наряжала ее, как куколку. Старшая поначалу дичилась, но Милена ее быстро приручила. Пока они гостили, все было хорошо. Даже очень хорошо. Она безумно привязалась к девочкам. Едва сдерживалась, чтобы не налетать на них с поцелуями. Особенно с Гортензией, та не любила телячьих нежностей. Они ходили на пляж с корзинками, полными их любимых бутербродов, манго и ананасов, бутылок со свежевыжатым соком. Они играли в карты, стряпали, хохотали и орали во все горло. Однажды стали тушить мясо вапити с бататами, а оно пригорело и так приклеилось к котелку, что невозможно было отодрать, застыло, как цемент! Гортензия окрестила его «What a pity»