– Я хотел у вас спросить, – начал он, понизив голос. – Ваша дочь… как она отреагировала на то, что случилось с мадам Бертье?

– Это был шок для нее. Мы много говорили об этом.

– Дело в том, что Гаэтан молчит. – Вид у него был озабоченный.

– А другие ваши дети? – спросила Жозефина.

– Старший, Шарль-Анри, ее не знал, он учится в лицее. А у Домитиль она никогда не вела… Меня беспокоит только Гаэтан. А поскольку он учится в одном классе с вашей дочерью… Может, они говорили об этом?

– Она мне не рассказывала.

– Я слышал, вас вызывали в полицию.

– Да. На меня тоже напали, совсем недавно.

– Таким же образом?

– Ох, нет! Не сравнить с тем, что случилось с бедной мадам Бертье.

– А вот комиссар полиции сравнил. Я ходил к нему, он меня принял.

– Знаете, полицейские часто преувеличивают.

– Не думаю.

Эти слова он произнес сурово, как будто подозревал ее во лжи.

– В любом случае это неважно, я же не умерла! Я здесь, пью с вами шампанское!

– Я боюсь, как бы он не взялся за наших детей, – продолжал мсье Лефлок-Пиньель. – Надо потребовать, чтобы дом взяли под охрану, чтобы здесь постоянно дежурил полицейский.

– Круглосуточно?

– Не знаю. Это я и хотел с вами обсудить.

– Почему надо устанавливать охрану специально для нашего дома?

– Потому что на вас напали. Вы же не будете это отрицать?

– Я не уверена, что это тот же самый человек. Не люблю все валить в одну кучу и делать поспешные выводы…

– Но, мадам Кортес…

– Можете называть меня Жозефиной.

– Я… нет… Я предпочитаю «мадам Кортес».

– Как вам угодно…

Их разговор был прерван приходом Ширли, Гэри и Гортензии, нагруженных покупками и раскрасневшихся от холода. Они притопывали, дули на замерзшие пальцы и громко требовали шампанского. Жозефина представила всех друг другу. Эрве Лефлок-Пиньель церемонно поклонился Ширли и Гортензии. «Рад с вами познакомиться, – сказал он последней. – Ваша мама много о вас рассказывала». «Вот новости, – подумала Жозефина, – я вообще ничего о ней не говорила». Гортензия наградила Лефлок-Пиньеля самой любезной из своих улыбок, и Жозефина поняла, что тот сразу раскусил ее дочь. Гортензия явно была польщена и прониклась к нему величайшей симпатией.

– Вы, кажется, изучаете моду?

«Откуда он знает?» – удивилась Жозефина.

– Да. В Лондоне.

– Если вдруг я смогу вам помочь, скажите, у меня много знакомых в этой среде. В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке.

– Спасибо большое! Я запомню. Это очень кстати, мне скоро понадобится стажировка. Могу я записать ваш номер телефона?

Жозефина, не веря своим глазам, смотрела, как Гортензия пляшет вокруг Лефлок-Пиньеля, опутывает его паутиной, щебечет, кивает, записывает номер мобильного и заранее благодарит за помощь. Они еще поговорили о жизни в Лондоне, о системе образования, о преимуществах двуязычия. Гортензия рассказала, как она работает, принесла большую тетрадь, куда вклеивала образцы понравившихся тканей, показала наброски, которые делала, исходя из цвета и фактуры материи, вылавливая интересные силуэты среди прохожих. «Все, что ты нарисовал, надо уметь сшить. Это правило номер один нашей школы». Эрве Лефлок-Пиньель задавал вопросы, она отвечала неторопливо и подробно. Ширли и Жозефине достались роли статисток. Не успел он удалиться, как Гортензия вскричала: «Мама, вот мужчина для тебя!»

– Он женат, и у него трое детей!

– И что? Ты можешь с ним спать, а жене об этом знать не обязательно. И твоему исповеднику тоже.

– Гортензия! – возмутилась Жозефина.

– Отличное шампанское. Какого года? – спросила Ширли, чтобы сменить тему.

– Не знаю! Должно быть написано на этикетке, – рассеянно ответила Жозефина.