Столь хорошее знание Священного Писания может показаться странным на фоне не только раннего атеизма Черчилля, но и его более позднего интереса к научным открытиям. На самом деле ничего удивительного в этом противоречии нет. Политик спокойно нашел место в своем мировоззрении и для откровений древних текстов, и для последних достижений ученых. «Меня всегда удивляли надсадные попытки некоторых епископов и клириков примирить библейскую историю с современным научным и историческим знанием, – объяснял он свою позицию по этому вопросу. – Зачем нужно примирять их? Если вы получаете некое послание, которое радует ваше сердце и укрепляет душу, обещая соединение с любимыми в мире, где шире горизонты и глубже взаимопонимание, то какое вам дело до формы и цвета долго плутавшего конверта. Важно само послание и блага, даруемые его получателю. Если серьезно поразмыслить, то приходишь к однозначному выводу: чудеса невозможны; а между тем радуешься, читая, как Христос обратил воду в вино в Кане Галилейской, и ходил по водам, и воскрешал из мертвых. Мысль, что истинно лишь постигаемое нами, – глупость, и вдвойне глупость, что мысли, которые не может примирить наш разум, исключают друг друга. Я усвоил для себя правило: верить тому, во что хочется верить, и предоставить разуму свободно бродить по тем дорогам, которые ему доступны»^>281.

Спокойное отношение Черчилля к церковным обрядам не помешало ему в статусе премьер-министра серьезно воспринимать возложенную на него обязанность назначения высших церковных иерархов. Когда его последний личный секретарь Энтони Монтагю Браун привел слова первого премьера королевы Виктории Уильяма Лэма, 2-го виконта Мельбурна (1779–1848), выражающие недовольство в решении кадровых вопросов Церкви: «Я полагаю, что епископы специально уходят в мир иной, чтобы досадить мне», Черчилль неожиданно резко ответил: «Это неправда и несправедливо. Я проявляю огромный интерес к этому вопросу»^>282.

Политик признавался, что за годы своей деятельности на Даунинг-стрит «назначил больше епископов, чем кто-либо со времен Святого Августина»^>283. На самом деле это не так. И Гладстон, и Дизраэли отличились в этом плане гораздо больше. Зато в годы Второй мировой войны Черчилль дважды назначал архиепископа Кентерберийского: Уильяма Темпла (1881–1944) и Джеффри Фрэнсиса Фишера (1887–1972).

В старости Черчилль вновь вернется к поиску ответов на вечные вопросы: о существовании загробной жизни и Господа Бога. «Веришь ли ты, что смерть это конец всему? Есть ли что-то за этой чертой?» – спрашивал он своего доктора в 1943 году, приходя в себя после тяжелого воспаления легких^>284. И ответы на эти вопросы теперь отличались от тех, к которым он приходил в молодые годы, читая популярных авторов в Бангалоре. Если раньше он заявлял, что «те люди, которые слишком много думают о том свете, редко преуспевают в этом»^>285, то теперь (хотя и не без оговорок) называл веру в загробную жизнь «единственным утешением»^>286. «Бесспорно, к старости он убедился в том, что конец жизни – это еще не конец всему», – отмечал его личный секретарь Джон Колвилл^>287. «Я верю – человек есть бессмертный дух», – будет повторять Черчилль неоднократно^>288. В 1950 году он поблагодарит «Старца», что помог ему в трудный момент. Когда его попросят пояснить, кого он имеет в виду, он ответит – Бога^>289.

Придет время, и Черчилль, которого Э. М. Браун назвал «оптимистичным агностиком»^>290, станет все чаще говорить о потусторонней жизни, высказывая на этот счет свои мысли, но не теряя при этом свойственное ему чувство юмора. «Большинство людей сильно удивятся, оказавшись на небесах, – скажет он своему другу Вальтеру Грабнеру (1909–1976). – Они захотят встретиться со многими выдающимися людьми, такими как Наполеон и Юлий Цезарь. Но вполне вероятно, что они даже никогда не смогут их найти, потому что вокруг будут миллионы других людей. И каждый на небе будет иметь равные права. Вот уж действительно – государство всеобщего благосостояния. А еще там будут херувимы». И здесь Черчилль расскажет историю об одном французском священнике, настолько святом, что на одной из проповедей он оказался в обществе множества порхающих около него херувимов. «Он был не только святым, но и вежливым, – добавил политик. – Священник попросил их присесть. „