Яков увидел себя в окружении чёртовой дюжины придорожных проституток. Ни одна рука и нога не поднялась у него бить женщин! А вот несколько ударов прекрасных женских ножек, по его чутким гениталиям, заодно с градом ударов, словно созданных для поцелуев, прекрасных рук, по верхней части его тела – явили собой даже более того, что требовало христианское смирение: «… кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую». Милость к Якову снизошла в виде общего наркоза, от платка смоченного хлороформом, который ткнула ему в лицо предусмотрительная Лида, подумав: «Ничего, голубчик! До нашей свадьбы всё заживёт! А мы с тобой, на первых порах, и без золотишка обойдёмся! С лихвой хватит зашитых в мой лифчик бриллиантов „чистейшей воды“ и немалых каратов, в купе с разнообразными деньгами, которые я собрала с матросни и сердобольных греческих шлюх! Мой роскошный бюст – моя гордость, а мой лифчик – моя священная тайна и самый надёжный банк! А, в сравнение с моей головой и её планами, Госплан СССР – задница! Так что, спи спокойно – всё будет хорошо!»

Летаргический сон Ильича нарушило сновидение: по Волге матушке-реке мчится призрачный «Летучий голландец», на капитанском мостике которого стоит ухмыляющийся призрак Горького. Сам Ильич видел себя одним-одинёшеньким на чахлом челне, посредине реки, и прямо по курсу несущегося корабля-призрака, представляющего собой, как казалось, реальную угрозу, для дрожащего, будто от страха, под ударами ветра и волн, хлипкого челна. И чудилось, что по ветру, над водой, как Дух Святой, носилась разудалая песнь:

Больше одного куплета Ильич выслушать был не в состоянии, ибо ужас разделить печальную судьбу княжны-персиянки, пробудил его столь же быстро, как царевич Елисей пробудил царевну, разбив её хрустальный гроб. Самого Ильича суровая реальность вновь бросила на палубу бригантины, но, несмотря на то, что он не разбился, как хрустальный гроб, а выдержал это испытание, будто качественный китайский фарфор, радоваться ему было рано. Промозглый яростный ветер раскручивал паруса судна, как ветряные мельницы, и закручивал бригантину в водовороте диких плясок. Ильич, выпучив глаза, захлёбывался порывами ветра, широко разевая рот, и, как пойманная рыба, бился о палубу всем телом. Но, временами, когда порыв отчаяния пересиливал порыв ветра, Ильич, изгибаясь как змий или угорь, с отвагой и мужеством Дон Кихота, бросавшегося на ветряную мельницу, бросался на вертевшееся рулевое колесо судна, пытаясь обуздать его! В его представлении, он пытался обуздать его не как необъезженного скакуна, а как некогда «колесо истории», засовывая палки, попадавшиеся ему в руки, в это рулевое колесо – штурвал судна, или силясь покорить его своей «властной», «железной» рукой, которой, в своё время, он вертел Россией и СССР. Наконец, ему вновь удалось взять штурвал в свои руки и ловко манипулировать им в сложных условиях непогоды, в дальних просторах Атлантического океана.

«Знавал я и не такие ветры удачи и неудачи!! Меня не надуешь! Теперь, когда я вновь у руля, я не просто „Джентльмен удачи“, а её повелитель! То, что мне суждено здесь погибнуть, это было „на воде вилами писано“, да хотя бы и трезубцем Посейдона, но с меня это всё – как с гуся вода! Я сам, не замочив ног, замочил не одно море врагов! А погодка-то такая, что так и тянет спеть: „Окрасился месяц багрянцем, и волны бушуют у скал. Поедем, красотка, кататься – давно я тебя поджидал!“, но даже той красотке из песни, вместе с бурей, не под силу будет совладать со мной! А вот с Еленой, мне не только море, но и любой океан будет по колено? И любое дело по плечу? И любые враги по херу?» – машинально, по привычке, попытался было вновь возмечтать Ильич, вопрошая сам себя и копаясь в своей душе, но напрасно, ибо, не в пример сказочной царевне, летаргический сон остудил его любовь к Елене! Любовь эту, словно ветром сдуло, а вот, осевшее илом на самое дно его души, чувство к усопшей Инессе Арманд – всколыхнулось, будто от подземного толчка, от толчка подсознательного. Ильич вспомнил и прокричал ветру своё стихотворение, посвящённое этой дамочке: