Я собрался было уходить, но потом какая-то молодая, светло-русая соседка открыла дверь:

– Офицер, вам Светочку?

Я улыбался. Есть свой смак в случайных встречах с женщинами. В непринуждённых и простых, когда тебе ничего не надо, и ей ничего, и вы просто смотрите друг на друга.

– Так она уехала давно.

– Гм, куда же?

– А вы не знаете? Хм, в Америку.

Я молчал, глядя на дверь в квартиру Светланы. Окрас двери как будто поменялся, и на какой-то дюйм дверь вышла из петли.

– За ней один профессор ухаживал. Но она его отвергла, – продолжала соседка, – и теперь я часто его вижу на лавочке с бутылкой. Его же из университета погнали, семью развалил, все ради Светочки.

Мой кулак медленно впечатывался в стену. Вот что случилось с тем пальто в скверике. Одним Китаем это он себе, конечно, не объяснит.

Но причем тут Америка. Зачем ее открыл Колумб? Сидел бы себе спокойно в 15 веке, вот и в 20-м наши бабы никуда б не подевались.

– На недельку, в Комарово? – я бодрил себя шутками, не эффективно.

– Ой, хихи. Что вы… Она вообще-то очень даже надолго уехала.

В последние минуты отпуска я слушал сплетни от соседки, а перед глазами выплывала Света, та самая Света со школьной скамьи. Поцелуи под дождем и запах ванили. Молодо-зелено, а в памяти свежей всего. Мы были детьми.

Я помалкивал, но соседка расценивала это, как одобрение, и неистово продолжала. Тоже, понятно, говорить, видно, не с кем.

– Ее друг, мистер Честер, вернулся как раз, из больницы… и они быстро уехали.

– А что за мистер? – я улыбался, я очень широко улыбался.

– Да его все знали. Большой такой, с усами…

Молчание. Я достал сигарету, вопросительно посмотрел на соседку, та кивнула, закурил.

Ещё в той же армии Славка, сослуживец, сказал, чтобы я не бросал курить, мол, жизнь пойму больше. Я сказал, поясни. И он дал мне сравнение, которое каждую сигарету делает особенной. Славик сказал мне тогда, что жизнь – это одна сигарета.

– Да вы не расстраивайтесь… письмо отправите, или созвонитесь…

Из моих ноздрей валил дым, странными узорами растворяясь в пространстве коридора на несколько квартир.

Молчание. Она высматривала во мне что-то. И чего всем интересны чужие чувства?

– Может, чайку?

Я докурил.

– Спасибо вам.

– Тогда кофе?

Мы встретились взглядами. Что-то было в ее глазах похожее на интерес Ванечки, который людей не видел.

– Всего вам доброго. – откланялся я.

Пенёк от моего клена – вот, вероятно, самое последнее, о чем я лихорадочно думал, занимая место в поезде. Отпуск, наверное, нужен человеку, чтобы научиться что-то отпускать. Я слышал, что в церквях отпускают грехи. А у нас жизнь отпускают.

В окне вместо бесконечных пейзажей, перед моими глазами стояла родинка тетки Клавы. Огромадная родинка.

Может, вернусь как-нибудь, и родинка соседки покажется мне вновь дирижаблем… А Родина? Чем мне покажется моя Родина?

А Родина, наверное, покажется мне звездой, которая где-то на небе сверкает, но за облаками, за смогом не видно ее. Но она осязаема…

– Слушай сюда, здесь пусть попробуют клен срубить! – говорил ротный. – Тут сам воздух им глотку перережет, или поперек встанет. Высота 776! Понял меня? Это Кавказ, на…

– Моего клена тут нет.

– Правильно, Вано. Здесь нет твоего, или моего. Тут все общее…

– Красиво здесь.

– А то…

Мы курили. Солнце садилось, будто на кончик окурка, и догорало вместе с тускнеющим огоньком табака.

– Слышал?

– Оттуда.

– Лежать!

– Разведка возвращается. Смотри, Санек ранен…

– Идут, сука! Идут!

– Бей одиночными, ложись…

Я вспомнил, как она стояла рядом, и улыбалась…

Мой окурок затухал в темноту.