Важно то, что в обоих случаях – и при биологическом, и при социально-гуманитарном подходе – сам человек рассматривается, во-первых, как материал для технологических манипуляций и, во-вторых, как материал чрезвычайно пластичный. Замысел изменения мира, таким образом, фокусируется на задачах улучшения человека.
Но здесь-то и встает, уже на фоне реалий XXI столетия, вопрос о соотношении естественного и искусственного. Не случайно в дискуссиях по поводу улучшения человека ключевое место заняла проблема, которая совсем недавно представлялась совершеннейшим архаизмом – проблема природы человека.
Действительно, с точки зрения искусственного человек – всего лишь социальная конструкция:
«Для того чтобы строить эффективную систему образования, приспособленную к потребностям общества, нужно отчетливо представлять себе необходимый “продукт” ее, нужно хорошо знать, каким должен быть обученный и воспитанный индивид. Иначе это можно сказать так: чтобы построить “хорошую” систему обучения и воспитания, мы должны прежде всего задать конкретную “модель” человека будущего общества. Нужно выяснить, какие деятельности он должен будет осуществлять в этом обществе и в каких отношениях он должен будет находиться к другим людям и обществу. Здесь речь идет… о собственно “педагогическом” проектировании человека»[110].
А если человек – не более чем социальная конструкция, то он и должен быть подчинен нормам и т. п., диктуемым закономерностями деятельности. Я, конечно, утрирую, но ведь и в самом деле точка зрения искусственного, деятельностный подход не содержат в себе каких-либо ограничений на такое отношение к человеку, которое позволяет ставить задачи его улучшения; более того, такое отношение вполне вписывается в установку на изменение мира. Тогда и натуралистическая установка, и ориентация на истинность, и попытка определить рамки дозволенного в технологиях воздействия на человека – все это будет трактоваться как издержки недостаточно методологически проработанной позиции.
И напротив, если мы попытаемся задаться вопросами о том, во имя каких целей мы собираемся изменять мир и улучшать человека, каков смысл нашей преобразующей деятельности – смысл, не предписываемый исторической необходимостью, а тот, который мы должны искать сами, на свой страх и риск, – то нам неизбежно придется искать точку опоры в чем-либо находящемся вне самой этой деятельности. Об этом говорил и писал мой старший брат – Эрик Григорьевич Юдин:
«…Из того, например, факта, что человек становится личностью только в деятельности и через деятельность, еще не следует, что понятие деятельности непосредственно объясняет нам все проявления личности… Вывод подобного рода напрашивается и из того простого соображения, что личность есть не только продукт, но и условие деятельности, а это значит, что по крайней мере в известном смысле мы должны и саму деятельность объяснить через личность. Если же от этого отказаться, то мы вместо деятельности получаем Деятельность, при которой личность выступает на правах чисто функционального и, следовательно, в каждом конкретном случае необязательного придатка»[111].
Меня отнюдь не привлекает та трактовка природы человека, которую дает, скажем, Ф. Фукуяма. Я не уверен и в том, что вообще обращение к понятию природы человека позволит решить те этические и ценностные проблемы, которые встают в связи с наступлением технологий улучшения и проектирования человека. Но я считаю необходимыми обсуждение этих проблем и поиски тех оснований, на которые можно будет опираться в мире современных и будущих технологий.