У Дарьи Сергеевны всякий раз поднималось настроение, когда она бралась за любимое дело. Сегодня же почему-то её настроение было неважное, и она жаловалась то на жару, то на холод и просила меня то распахнуть, то закрыть окно, едва прикрытое полупрозрачной шторой. Я зевал и скучал, да всё посматривал на незаконченную, в какой-то мере искусную марину.

– Её б ещё лаком покрыть, – говорила она с безумным восторгом. – Да, покрыть. Завтра займусь этим, а за ночью она успеет высохнуть. Не спать! – вскрикнула Дарья Сергеевна, когда я на мгновение прикрыл глаза. – Лучше уж скажи, почему задержался. Мне интересно, что там в магазине.

Она резко остановилась и взяла конец кисти зубами.

– Да так, маленькая неприятность, происшествие, если можно так выразиться…

Дарья Сергеевна слушала внимательно, как Василий, но в отличие от него, нисколько не посочувствовала мне, а скорее наоборот проявила мрачное безучастие и окончательно растворилась в картине.

– Краски завтра куплю, а то заканчиваются. У меня куда-то подевался плотный картон. Не ты забрал его?

– Не шути так. Я твоего не беру.

– Тогда рама где? Тёмная рама из дуба? Да, наверное, я сама всё теряю, – призналась она и улыбнулась смущённо. – Не проверишь как-нибудь подвал, сарай, в конце концов? Там явно завалялись хорошенькие вещицы.

– Это какие, например? – спросил я озадаченно. – Всё хорошее вокруг нас, взгляни!

Дарья Сергеевна мотнула упрямо головой и окунула кисть в пластиковый стакан с серой водой.

– Нет, оно есть везде, – ответила она, вынув чистую, будто совсем новенькую кисть. – Там, где даже не догадываешься. Бывает, забросишь барахло на чердак, а потом гадаешь, зачем же оставил, если оно ещё пригодится.

Только я стал подниматься к себе, как Дарья Сергеевна пожелала добрых снов, оставила, наконец, художество и, отмыв бело-синие пальцы, отправилась сладко дремать.

Меня одолевала вялость, а сны так и не приходили. Синие стены с синим потолком навевали тоску. Я сбрасывал одеяло на пол, ходил неспешно по кругу, иногда натыкаясь на острую мебель, и редко зажигал лампу с бумажным зеленоватым абажуром, который постепенно нагонял сонливость. К половине третьего ночи я был слишком утомлённым и рассеянным. Уже не было желания бродить, хотелось спать допоздна, и чтобы никто не разбудил ненароком.

Сон поначалу был однообразен. Томительное затишье прервал звон колокольчика.

– Бежим туда, бежим, пока день не угас! – прогремел дружный хор сильных голосов.

– Да, пока не угас, пока солнце не скрылось за горизонтом! – закричал я нелепо в ответ и пустился бегом по крутой лестнице, ступени которой рушились.

Наверху в несколько десятков рядов стояли дома, настолько высокие, что заслоняли небо и облака. Стены, поросшие мхом, были без окон. Каждое затейливое крыльцо зарастало лопухами, клевером, а двери увивали жирно-зелёные заросли крапивы. Площадь, окружённая зубчатыми клёнами, пустовала.

Тишину разорвал пронзительный вопль, и я устремился вниз по широкой дорожке, огибающей приземистое здание из коричневого камня.

И вот, спустя ещё один неприглядный квартал наступила ночь, и показался магазин. В открытом настежь «Летнем розмарине» отмечался какой-то необыкновенно яркий праздник. Люди сидели за стеклянными столами и пили шампанское, доставая откуда-то всё новые и новые бутылки. Костя стоял, как обыкновенно, за кассой, в помятом блестящем костюме и бархатном пиджаке, и здоровался со всеми, кто подходил к нему, и обнимал радостно руками вновь прибывших гостей. Он улыбался ласково женщинам и ослепительно мужчинам. Затем собирал любовно букеты и возмущённо пыхтел, если ему мешали.