Но в наш компьютерный век у зла больше возможностей просочиться в любую щель, в любую трещину человеческих отношений, больше возможностей прикинуться добром, убедить человека, что добро должно быть с кулаками, что кругом враги, что Родина – это не место рождения, а нечто святое, на что надо молиться и любить изо всех сил, а кто не любит изо всех сил – тот изменник и предатель и т. д., и т. п. Одинаковое количество негодяев во все времена скорее говорит о том, что человеческая природа не меняется. И кажется, что в человеке извечно живет не жажда быть, а восторг смерти[78].

В человеке, пытающемся во что бы то ни стало удержаться в человеческом состоянии, не поддающемся никаким «животным» соблазнам – силе, власти, агрессивности, злобе, богатству, – словно возникает некая аура, и все окружающие заряжаются энергией добра. Можно одерживать блистательные победы, править народом, создавать финансовую империю – все эти поступки окружены блеском и обращают на себя внимание. «Но бранить, смеяться, продавать, плакать, платить, любить, ненавидеть и беседовать с близкими и с самим собой мягко и всегда соблюдая справедливость, не поддаваться слабости, неизменно оставаться самим собой – это вещь гораздо более редкая, более трудная и менее бросающаяся в глаза. Жизни, протекающей в уединении, ве́домы такие же, если не более сложные обязанности, какие ве́домы жизни, не замыкающейся в себе.

Если бы кто спросил Александра, что он умеет делать, тот бы ответил: подчинять мир своей власти; если бы кто обратился с тем же вопросом к Сократу, он несомненно сказал бы, что умеет жить, как подобает людям, т. е. в соответствии с предписаниями природы, а для этого требуются более обширные, более глубокие и полезные познания. Ценность души определяется не способностью высоко возноситься, но способностью быть упорядоченным всегда и во всем»[79].

Любое общество с наступлением цивилизации стремится путем строгой дисциплины, дрессировки подавить в человеке его животные вожделения и страсти. Всякая мораль есть своего рода тирания по отношению к «природе» и заключается в том, чтобы учить ненавидеть слишком большую свободу и насаждать в нас потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах. «Ты должен повиноваться кому бы то ни было и долгое время: иначе ты погибнешь и потеряешь последнее уважение к самому себе» – таковым кажется Ницше моральный закон, обращенный к народам, расам, векам, сословиям. И в то же время мораль возникла как свод правил, которые создавала и вырабатывала небольшая прослойка людей, чтобы держать в повиновении остальное большинство. Ввиду того, считал Ницше, что во все времена существования людей существовали родовые союзы, общины, племена, народы, государства, церкви и всегда было слишком много повинующихся по отношению к небольшому числу повелевающих, можно предположить, что теперь в среднем каждому человеку прирождена потребность подчиняться, нечто вроде формальной совести, которая велит: «Ты должен делать что-то безусловно, а чего-то безусловно не делать»; словом – «ты должен». Эта обязанность требует исполнения всего, что только ни прикажет человеку кто-нибудь из повелевающих – родители, учителя, законы, сословные предрассудки, общественное мнение.

В противовес господствующей морали формировалась мораль стадная. Этимология слова «мораль» почти в любом европейском языке указывает на то, что синонимом слова «хороший» является «знатный», а «плохой» – «презренный». Презрением клеймят человека трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, выносящего дурное обхождение, попрошайку-льстеца и лжеца. Все аристократы, по Ницше, были глубоко уверены в лживости простого народа. «Мы – правдивые» – так называли себя благородные в Древней Греции. Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: «Что вредно для меня, то вредно само по себе», они сознают себя теми, кто дает достоинство вещам, они создают ценности.