– Я полковник, – говорил он конвоирам, закладывая руки за спину.

– Да-да, – соглашались они и вели Василия на прогулку.

– Скажи мне, – спросил я его как-то, – а твоя лаборатория нужна государству?

– Конечно.

День выясняли. Установили печальное: полковник жил в заблуждении, будто он имел право выдавать разрешения на деятельность. Оказалось, что не только разрешительными полномочиями, но и правом проведения проверок он не обладал.

Учреждение его было экспертным, а лицензия истекла год назад, и продлить ее Василий в пылу выполнения начальственных функций (нескончаемых совещаний и пьянок) забыл.

– Так ты мошенник, за что ж ты бабки-то брал? – подвела итог хата[3].

Василий не спал в ту ночь. Боль падения немного ослабла после изучения статьи 159, которая оказалась намного мягче 290-й, что вменялась ему, но удар был страшной силы, и заснул арестант только под утро, как-то особенно щемяще захрапев.

Утром добил его злой вопрос обитавшего на соседней шконке подполковника госбезопасности.

– Ну что, полковник, где твой полк?

Жестокий вопросец.

За двадцать последних лет полковников стало столько, что этот вопрос скоро можно будет задавать постовым. А начальники ОВД станут генералами.

Через пару дней Василий вжился в новую роль. Он доказывал каждому, что никаких полномочий не имел и взятки ему вменяют незаконно. Что он всего лишь мелкий мошенник и должен быть под домашним арестом. А еще через пару дней слово «арест» сменилось на «подписку о невыезде». Чуть позже в сбивчивых речах его стало постоянно звучать сочетание «оправдательный приговор».

Точку поставил суд. Взятка, безумный срок, строгий режим, штраф, лишение звания.

Сейчас он на строгом режиме для бывших сотрудников. Снова «полковник», там их, с картонными звездами и без полков, сотни.

Сначала им, в сущности прапорщикам, дали придуманные должности и неоправданные звания. Полномочий не дали (а зачем?). Научили брать ни за что (а что, все же так живут). Потом посадили.

Работу они убежденно имитировали, а срока получили настоящие.

По сути, они хорошие люди, им бы звания пониже и брандспойты в руки.

День задался. Холодильник стоял в углу камеры, сиял белизной, еще не пропах тюремным духом, еще был инородным, домашним, больно напоминающим о суматошных семейных завтраках. Он был вновь арестованным, конечно, арестованным – не для того собирают такие белые и домашние холодильники, чтобы они стояли в тюремном смраде.

Еще месяц назад просьба о нем как о благотворительной помощи пошла по инстанциям и две недели собирала подписи, потом он пересек порог СИЗО и дематериализовался; мы просили – нам говорили, что его проверяют на взрывчатые вещества и наркотики; мы требовали – над нами смеялись; мы пытались гордо молчать – на нас клали; мы снова просили; и вот арестанты из хозобслуги принесли его в магазинной нетронутой упаковке.

Мысли о доме резанули и снова были спрятаны – завтра Новый год, мы научились радоваться малому.

Жены и матери отстояли тоскливые очереди, передачи нам принесли – и к месту холодильник, к месту и вовремя.

В камере осталось всего трое, на восемь мест, такое бывает, и это – королевский подарок к Новому году, нам завидовали, мы этой зависти улыбались, понимали, что это тюрьма и все меняется в ней в секунду.

И правильно улыбались.

Через час после холодильника в камеру внесли – идти он не мог, как стало позже известно, – Юрия Афанасьевича. Он был желт, нестрижен, небрит, пьян, мутноглаз, да и просто мутен.

Для контактов он был доступен условно и смог пояснить лишь, что вчера его судили, а судили его, безусловно, незаконно за избиение жены.