– Неужели Фюрер действительно мог ударить дочку по лицу? – спросила Оленька.

– Этот мог, – сказал я и взял ее за руку.

– И даже как будто этим похвалялся! – прошептала она и осторожно придвинулась поближе – так, чтобы я мог обнять ее другой рукой за талию. – Какой грубый, жестокий человек!

– Да, сволочь…

Мы поцеловались, и хотя ее поцелуй показался мне как бы затеоретизированным, меня очень увлекло это ее стремление выглядеть обольстительной. Я помнил, что прошлый раз на даче она была как деревянная.

– А почему вы с женой не заводите детей? – вдруг спросила она.

– Нужно же закончить институт.

– А ты хотел бы?

– Хотел бы.

– Кто-то идет? – дернулась она.

– Никого! – успокоил я. Мы продолжали обниматься.

– Тебе нравится заниматься с детьми? – спросила Оленька.

– Я помогаю Лориной сестренке готовить уроки, – сказал я, припомнив недавний разговор с Сэшеа.

– Она красивая, да?

– Лора?

– Жена, я слышала, у тебя красивая… Сестренка, наверно, тоже красавица?

– Трудно сказать что-то определенное, – пробормотал я. – Жанка еще девчонка.

– Бывают случаи, когда со старшей сестры перекидываются на младшую. Ты это учти, – серьезно посоветовала Оленька.

– Помолчи, – сказал я и полез к ней под свитер.

– Ты так хорошо осведомлен о женских эрогенных зонах!

– Ну…

– Но я тоже кое-что знаю о мужских!

– Откуда это? – вырвалось у меня, но она не восприняла мое восклицание как насмешку.

– Скажи, милый, – прошептала она, – я хоть немножко кажусь тебе сейчас интересней, чем тогда на даче, или опять все дело только в том, что, как говорится, нет некрасивых женщин, а есть мало водки?

– Что за глупости, – вздохнул я.

– Я хочу быть тебе интересной! Честное слово, очень хочу! Ты знаешь, Саша принес мне такую книгу…

– Сэшеа? – удивился я. – Когда это он успел?

– Он как-то завел об этом разговор. О сексе. И я сама его попросила достать мне что-нибудь такое – по искусству любви.

– Может быть, он надеялся…

– Ты думаешь, что он… Нет, он опоздал! У меня ведь уже был ты. После того раза, понимаешь?

– Ну конечно.

– Правда, я тогда была тебе совсем неинтересна…

– Ну конечно… То есть я не это хотел сказать! – спохватился я.

– Нет, так оно и было! – Оленька смущенно уткнулась лицом в мое плечо. – Но теперь я совсем другая!.. Как бы я хотела это тебе доказать!

– Это сложный вопрос…

– О нет! О нет!

Поначалу я шалил, но потом, должно быть, так увлекся, что уже не понимал, действую ли в шутку или всерьез.

– О, как ты… – бормотала Оленька, едва сдерживая свой любовный экстаз. – Подожди!.. Ты хочешь прямо здесь? Я очень хочу, милый, но не могу здесь. Давай, у меня дома? Там будет очень хорошо. Давай?.. Ну, не будь таким сумасшедшим, милый! Мы же не одни!

Я выглянул из нашего укрытия и увидел, что в машинный зал снова начинает собираться народ; пробуждались также и «расслабившиеся».

– Вот видишь, глупенький, здесь нельзя, а дома можно, – торопливо говорила Оленька, приводя себя в порядок. – Расстегнул мне лифчик, сумасшедший! Что теперь делать

– Застегнуть.

– Сумасшедший, я сама!.. Ты только скажи: мы договорились? Ты не сбежишь от меня, как тогда на даче?

Сложив руки на груди, чтобы поддержать лифчик, Оленька выскочила из машинного зала.

– Где народ? – громко вопрошал комсорг, раскладывая на столе свои бумаги. – Подсаживайтесь поближе! Комсомольцы! Где комсомольцы?..

Я поудобнее устроился на стуле, подальше от мельтешившего комсорга, и прикрыл глаза. Мне было тепло и хорошо. Народ неторопливо подтягивался на собрание.

– Спишь? – раздался у меня над ухом голос Сэшеа. – Тебе жизнь обгаживают, а ты спишь! – Он обращался ко мне таким тоном, каким обращаются к товарищу по несчастью.