– Я слышал, ты играешь в какой-то группе? Забыл название, – Крис подошел ко мне на одной из перемен.

– Да, так и есть, – я не стал упоминать название группы. Мне было немного стыдно, что играю металл из восьмидесятых в начале двухтысячных. Но, на тот момент я считал, что нахожусь не на своем месте.

– У нас барабанщик что-то херней страдает. Не хочешь попробоваться?

Команда Криса не была звездой колледжа, но и назвать их аутсайдерами было нельзя. По крайней мере они выступали на местных мероприятиях, под клятву не играть песни о правительстве.

– Почему бы и нет?

Не знаю, как Крис вышел на меня. Сказать, что наша группа была непопулярна, значит, ничего не сказать. Единственные, кто слышал о нас, так это родители одного из участников. Мы репетировали в их гараже, и когда у отца совсем сдавало терпение, он просто обрубал нам электричество. Без предупреждений и, конечно, без просьб. Я звал его фашистом. Не вслух.

В тот день, когда его отец в очередной раз отключил нас, а Крис уже сделал мне предложение попробоваться в его группе, я назло этому мудиле гремел еще минут пять, до тех пор, пока его осунувшаяся морда не спустилась к нам.

Помню, как с лицом надзирателя концлагеря он посмотрел на меня. Я не останавливался, гремел еще сильнее. Именно гремел, поскольку перестал даже пытаться соблюдать хоть какое-то подобие ритма.

Когда он направился в мою сторону, я заорал «фашист!», кинул в него палочки, угодив в живот, от чего его скрючило, и выбежал из гаража, чуть не выломав небольшую дверцу в подъемных воротах. Уже тогда я был не самым худым студентом.

Фашист не побежал за мной – не того ранга была проблема. Я же, довольно спокойный и уравновешенный по натуре, всю следующую неделю пытался понять, откуда во мне возник этот бунт.

На следующий день я, несказанно уверенный в себе и одухотворенный выходкой с фашистом, сидел за установкой в группе Криса. Их ритмы были быстрее тех, что я привык играть, музыка требовала больше дробей в переходах.

Мы условились сыграть несколько каверов и их главный хит – единственную песню, в которой можно было разобрать слова. Всю неделю я слушал его на компакт-диске, повторял партию на воображаемой ударной установке (до сих пор использую ее для отработки партий – никогда не подводила). Придумал кучу мест, куда можно впихнуть дополнительные брейки и акценты на тарелках.

– Давай отсчет, Мэтт, и погнали!

Группа Криса репетировала в школе. Каким-то образом им удалось выбить себе местечко. Наверняка в рамках очередной правительственной программы по поддержке молодежи. Знали бы они, о чем поют студенты благодаря таким программам.

Еще до того, как я успел «цокнуть» четыре раз в хай-хет, барабанная установка стала казаться мне слишком маленькой. Тарелки висели не на своей высоте, том-том был выше малого барабана, а пружина на педали такой вялой, будто ее вообще не было.

Если вы еще не поняли, я знатно обосрался в тот день. По сути, это стало повторением предыдущего дня, когда я гремел невпопад. Тогда я думал, что чем громче ты играешь, тем выше твой уровень. Хрен там плавал.

После первого горе-кавера, где я вместо барабанов лупил по ободам, натягивающим пластики, и поранил палец о тарелку, но продолжал играть, считая это аллюзией на Московский концерт Metallica в 1991, где Ларс Ульрих истекал кровью, мы сразу перешли к хиту группы Криса.

Тогда я решил, что это хороший знак.

Однако уже через минуту Крис заорал:

– Что ты делаешь? Зачем ты постоянно вставляешь этот пердеж? Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та! Это невозможно! Мы играем не металл! У нас панк! Хардкор! Мы не на сраном конкурсе талантов.