Боня всегда ходил в светлом, цвета бывшего беж, и такой же светлой шляпе. Живописен он был необыкновенно, с седой библейской бородкой и живыми смешливыми темными глазами.

Боня не был бомжем. Он имел квартиру, и в ней дочь – толстую до колыхания, злую и орущую. Которая редко пускала его в квартиру, чаще он засыпал на лестнице. Так дочка боролась за трезвый образ жизни отца. Но Боня был добр и не обижался. Он был свободным человеком, не зависел ни от дочки, ни от чистой постели. Он и от выпивки не зависел. Так просто приятнее коротать время. Боня прославляться любил своей мудростью и афоризмами.

По своим праздникам он прорывался в дом к дочери, вырывал из шкафа чистую рубашку зятя, а еще носки. Переодевался и шел на улицу, где гулял песенно неделю, а то и две.

Дворничих он сильно раздражал неопрятным своим видом и поведением. Она часто ругала его за брошенную бутылку или грязную бумагу, но он только улыбался в ответ, сверкая единственным, но очень белым зубом.

«Моя гордость», – говорил он о нем, – «Лицо мое держит. Выпадет, и лицо сдуется. Стану шамкать», – смеясь, философствовал он.

«Иди в баню», – отмахивалась от него Валя.

«Не пускают туда меня, туда не пускают», – хихикал Боня.

Как-то перед Новым годом Валя мыла лестницы во всех парадных, за дополнительную плату.

И она ничуть не удивилась, когда между этажами обнаружила спящего Боню. Под головой у него была шляпа его, под которую он постелил газетку. Берёг.

Валя растолкала его и приказала идти куда-нибудь. К дочке, которая жила этажом выше.

– Не пускает, – вздохнул Боня, встал, кряхтя поднял шляпу, почистил поля на ней, прогнул привычным жестом тулью на ней. Надел.

Валя бросила тряпку в ведро и резко вдруг приказала:

– Боня, идем!

Он пытался сопротивляться.

– Уйду, я уйду, – обещал он ей.

Но Валентина уже все решила. Она не могла позволить, чтобы её ухоженный, намытый двор осквернил своим грязным обликом Боня.

– Идем ! – повторила она, достаточно приказно.

Старик сжался как-то и послушно засеменил по ступенькам вниз.

Валентина привела его к себе в дворницкую. Посадила в углу. И налив два таза воды, один поставила на пол в коридорчике.

– Раздевайся, становись в таз.

Она, не стесняясь его наготы, терла его грубой мочалкой долго, потом окатила душем из садовой лейки. Дала большую простыню и усадила его опять в угол.

– Сохни.

Потом взяла ножницы и аккуратно, фирменно как-то, подстригла ему бороду. Длинные, и красивой седины, волосы трогать не стала.

– Ты – красивый, Боня. Ишь, красавчик.

Она извлекла откуда-то чистое мужское белье с кальсонами и рубашку.

Боня оделся, еще и чаю выпил. И пока он глотал чай, он вдруг поинтересовался:

– Откуда у тебя мужской гардероб?

– От мужа, – вздохнула Валентина.

И Боня больше вопросов не задавал.

Уходя, он поцеловал руку дворничихе.

– Ты – святая? – не совсем верил он.

– Просто чистоту навожу вокруг. Терпеть не могу…

– Ты – человек, – не унимался благодарный Боня.

– Дворник я, – злилась уже Валентина, выталкивая его из дворницкой. – Иди уже! Мне лестницу домыть надо.

Она закрыла за стариком дверь и, почему-то злясь на себя, вылила из тазика мыльную воду, вытерла старательно лужу на полу, прихватив грязные обноски Бони, бросила их в бак. Уходя, открыла в комнате окно пошире.

Свежий воздух она тоже любила. И надо было убрать все следы Бониного визита. Потому что если дочка, придя с работы, заметит или учует носом возможность этого визита, Вале мало не покажется.

А Боню она предупредила, чтобы не проговорился никому. Впрочем, могла и не предупреждать. Боня и так бы не проговорился. Поскольку знал все о детях в этом мире. И не только.