Можно было бы сказать, что сон представлялся символическим, поскольку он не выражал ситуацию непосредственно, но косвенно, с помощью метафоры, которую я сначала не мог понять. Когда подобное случается (а такое бывает часто), то это не преднамеренный «обман» сна, но всего лишь отражение недостатка в нашем понимании эмоционально нагруженного образного языка. В реальной жизни нам необходимо определять вещи как можно точнее, и поэтому мы научились отвергать издержки декоративной фантазии языка и мыслей, теряя таким образом качества, столь характерные для первобытного сознания. Большинство из нас именно бессознательному перепоручило все необыкновенные психические ассоциации, порождаемые вещами или идеями. Первобытные же люди, напротив, по-прежнему признают существование психических качеств за предметами внешнего мира; они наделяют животных, растения или камни силами, которые мы считаем непонятными и неприемлемыми.

Обитатель африканских джунглей, увидев при свете дня ночное животное, знает, что на самом деле это деревенский знахарь, временно принявший такое обличье. Он также может счесть зверя «лесной душой» или духом предка одного из своих соплеменников. В жизни дикаря важную роль может играть дерево, поскольку он будет думать, что оно обладает собственной душой и голосом, и ощущать связь между своей собственной судьбой и судьбой дерева. В Южной Америке есть индейцы, убежденные, что они красные попугаи ара, хотя и знают, что у них нет перьев, крыльев и клюва. Для первобытных племен предметы не имеют столь отчетливых границ, какие они приобретают в наших «рациональных» обществах.

То, что психологи называют «психической идентичностью», или «мистическим участием», устранено из нашего предметного мира. А это как раз и есть тот ореол бессознательных ассоциаций, который делает первобытный мир столь красочным и фантастичным. Мы лишили себя этого. И, сталкиваясь с подобными ассоциациями, не понимаем их, более того настаиваем, что они неверны, поскольку для нас они сокрыты под порогом сознания.

Неоднократно мне приходилось консультировать высокообразованных и интеллигентных людей, которые видели глубоко потрясшие их сны, сталкивались с фантазиями или видениями. Они считали, что никто в здравом уме и трезвой памяти ничего подобного испытывать не может, а тот, кто все же сталкивается с подобным, явно не в своем уме. Один богослов однажды сказал мне, что видения Иезекииля есть не что иное, как болезненные симптомы, и что, когда Моисей и другие пророки слышали «голоса», обращенные к ним, они страдали от галлюцинаций. Можете себе представить его ужас, когда нечто подобное «неожиданно» произошло с ним. Мы настолько привыкли к «очевидно» рациональной природе нашего мира, что уже не можем представить себе ничего выходящего за рамки здравого смысла. Дикарь, сталкиваясь с шокирующими явлениями, не сомневается в собственной психической полноценности; он размышляет о фетишах, духах или богах.

Однако наши эмоции, в сущности, те же. Ужасы, порождаемые нашей рафинированной цивилизацией, могут оказаться еще более угрожающими, чем те, которые дикари приписывают демонам. Порой положение современного цивилизованного человека напоминает мне одного психического больного из моей клиники, который сам некогда был врачом. Однажды утром я спросил его, как дела. Он ответил, что провел изумительную ночь, дезинфицируя небо сулемой, но в ходе такой санитарной обработки Бога ему все же обнаружить не удалось. Здесь мы имеем налицо невроз или нечто похуже. На смену идеи Бога или «страха Бога» приходит невроз беспокойства или фобия. Эмоция осталась по сути той же, но ее объект переменил к худшему название и смысл.